Владимир Ленин - ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ. Том 1
Является возможность принанять одного рабочего, другого, или раздавать работу по домам бедным крестьянам, потерявшим возможность совершенно самостоятельно вести какое-либо дело. В силу этих и других подобных условий, приведённая нами сильная семья имеет возможность получать прибыль не только от своего собственного труда. Здесь мы, конечно, не касаемся тех случаев, когда из среды таких семей развиваются личности, известные под именем кулаков, мироедов, а рассматриваем лишь самые обыкновенные явления в среде крестьянского населения. Таблицы, помещённые во II томе Сборника и в вып. 1 тома VI, ясно показывают, как по мере ухудшения положения одной части крестьянства является в большинстве случаев увеличение благосостояния другой, малой части его или отдельных членов.
По мере того, как занятие промыслом распространяется, сношения с внешним миром, с городом, в данном случае с Москвой, становятся чаще, и некоторые московские порядки понемногу проникают в село и проявляются вначале именно в этих более зажиточных семьях. Заводится самовар, необходимая стеклянная и фаянсовая посуда, одежда „почище“. Если эта чистота одежды у мужика вначале проявляется в том, что он вместо лаптей наденет сапоги, то у женщин башмаки и сапожки довершают, так сказать, более чистую одежду; они прежде всего увлекаются яркими, пёстрыми ситцами, платками, шерстяными узорчатыми шалями и т. п. прелестями…
…В крестьянской семье „испокон веку“ водится, что жена одевает мужа, себя и детей… Пока лён сеяли свой, приходилось менее тратить денег на покупку материала и предметов, необходимых для одежды, и эти деньги добывались продажей курицы, яиц, грибов, ягод, оставшегося мотка ниток или лишнего конца холстины. Остальное всё производилось дома. Именно такими условиями, т. е. домашним производством всех тех произведений, которые требовались от крестьянок, и тем, что на это уходило всё их свободное от полевых работ время, объясняется в данном случае чрезвычайно медленное развитие кружевного промысла в селениях Вороновской волости. Кружева плелись преимущественно девушками из более обеспеченных или более многочисленных семей, где не было необходимости, чтобы все наличные женские руки занимались прядением льна, тканьём холста. Но дешёвые ситцы, миткаль, понемногу стали вытеснять холстину; к этому прибавились и другие условия: то лён не уродится, то захочется мужу сшить рубашку кумачную и себе „шубку“ (сарафан) понаряднее, и вот мало-помалу вытесняется или очень сильно ограничивается обычай ткать дома различные холсты, платки для крестьянской одежды. И одежда сама изменяется, отчасти под влиянием вытеснения тканей домашнего производства и замены их тканями, произведёнными на фабриках…
…Этим объясняется необходимость для большинства населения стремиться к производству товара на сбыт и привлечение даже детских рук к такому производству».
Этот бесхитростный рассказ внимательного наблюдателя наглядно показывает, каким образом идёт в нашей крестьянской массе процесс разделения общественного труда, как это ведёт к усилению товарного производства [а следовательно, и рынка] и как это товарное производство, само собою, т. е. силою тех самых отношений, в которые оно ставит производителя к рынку, приводит к тому, что «самым обыкновенным явлением» становится купля-продажа человеческой рабочей силы.
VIII
В заключение не лишним, может быть, будет иллюстрировать спорный вопрос, – слишком уже, кажется, загромождённый абстракциями, схемами и формулами, – разбором рассуждений одного из новейших и виднейших представителей «ходячих воззрений».
Я говорю о г. Николае –оне[59].
Крупнейшее «препятствие» развитию капитализма в России он видит в «сокращении» внутреннего рынка, в «уменьшении» покупательной способности крестьян. Капитализация промыслов – говорит он – вытеснила домашнее производство изделий; крестьянину пришлось покупать себе одежду. Чтобы добыть для этого денег, крестьянин обратился к усиленной распашке земель и вследствие недостаточности наделов расширил эту запашку далеко за пределы, полагаемые разумным хозяйством; он поднял до безобразных размеров плату за арендные земли – и в конце концов разорился. Капитализм сам вырыл себе могилу, привёл «народное хозяйство» к страшному кризису 1891 года и… остановился, не имея под собой почвы, не будучи в силах продолжать «идти тем же путём». Сознавши, что «мы уклонились от освящённого веками народного строя», Россия и ждёт теперь… распоряжений начальства о «прививке крупного производства к общине».
В чём состоит нелепость этой «вечно новой» (для российских народников) теории?
В том ли, что автор её не понимает значения «производства средств производства для средств производства»? Конечно, нет. Г-н Ник. – он хорошо знает этот закон и упоминает даже о том, что он проявил себя и у нас (стр. 186, 203–204). Правда, в силу своей способности самому побивать себя противоречиями, он иногда (ср. с. 123) забывает об этом законе, но ясно, что исправление подобных противоречий нимало не исправило бы основного (вышеприведённого) рассуждения автора.
Нелепость его теории состоит в том, что он не умеет объяснить нашего капитализма и свои рассуждения о нём строит на чистейших фикциях.
«Крестьянство», которое разорилось от вытеснения домашних продуктов фабричными, г. Ник. –он рассматривает как нечто однородное, солидарное внутри себя, реагирующее на всякие жизненные явления как один человек.
Ничего подобного нет в действительности. Товарное производство не могло бы и возникнуть в России, если бы не существовало обособленности производительных единиц (крестьянских дворов), и всякий знает, что наш крестьянин на самом деле хозяйничает каждый отдельно и независимо от других; ведёт производство продуктов, поступающих в его частную собственность, на свой лично риск и страх; вступает в сношение с «рынком» поодиночке.
Посмотрим, как обстоит дело в «крестьянстве».
«Нуждаясь в деньгах, крестьянин непомерно расширяет запашку и разоряется».
Но расширять запашку в состоянии только крестьянин состоятельный, имеющий семена для посева, достаточное количество живого и мёртвого инвентаря. Такие крестьяне (а их, как известно, меньшинство) действительно увеличивают посевы и расширяют своё хозяйство до таких пределов, что даже не могут с ним справиться без помощи работничков. Большинство же крестьян совершенно не в состоянии удовлетворить нужду в деньгах расширением хозяйства, не имея никаких запасов, ни достаточных средств производства. Такой крестьянин, чтобы добыть денег, идёт на «заработки», т. е. несёт на рынок уже не свой продукт, а свою рабочую силу. Уход на заработки, естественно, ведёт за собой дальнейший упадок земледельческого хозяйства, и этот крестьянин кончает тем, что сдаёт свой надел богатому однообщиннику, который округляет своё хозяйство и, понятно, не сам потребляет продукт с снятого надела, а отправляет его на рынок. Получается «обеднение народа», рост капитализма и увеличение рынка. Но этого мало. Наш богатый крестьянин, занятый вполне своим расширенным земледельческим хозяйством, не может уже по-прежнему производить сам на себя – ну, скажем, обувь: ему выгоднее купить её. Что касается до обедневшего крестьянина, то ему тоже приходится прибегать к покупной обуви: он не может производить её в своём хозяйстве по той простой причине, что не имеет уже своего хозяйства. Возникает спрос на обувь и предложение хлеба, в избытке произведённого хозяйственным мужиком, умиляющим г-на В. В. прогрессивным течением своего хозяйства. Соседи – кустари, производящие обувь, оказываются в таком же положении, в каком были сейчас земледельцы: чтобы купить хлеба, которого слишком мало даёт падающее хозяйство, надо расширить производство. И опять-таки, разумеется, расширяет производство только такой кустарь, у которого появились сбережения, т. е. представитель меньшинства; он получает возможность принанять рабочих или раздавать работу на дом бедным крестьянам. Представителям же большинства кустарей нечего и думать о расширении заведения: они рады будут, если им «даст работу» разжившийся скупщик, т. е. если они смогут найти покупателя своего единственного товара – рабочей силы. Получается снова обеднение народа, рост капитализма и увеличение рынка; даётся новый толчок дальнейшему развитию и углублению общественного разделения труда. Где окончится это движение? Этого никто не сумеет сказать, точно так же, как и того, где оно началось; да это и не важно. Важно то, что мы имеем пред собой один живой органический процесс, процесс развития товарного хозяйства и роста капитализма. «Раскрестьянивание» в деревне показывает нам начало этого процесса, зарождение его, его ранние стадии; крупный капитализм в городах показывает нам конец этого процесса, его тенденции. Попробуйте разорвать эти явления, попробуйте рассматривать их отдельно и независимо друг от друга, – и вы не сможете в своём рассуждении свести концов с концами, не сможете объяснить ни того, ни другого явления, ни обеднения народа, ни роста капитализма.
