Сергей Кара-Мурза - Коммунизм и фашизм: братья или враги
Почему же многие французские фашисты стали коллаборационистами? Если не нацистский «социализм», то что же было главной причиной? Может быть, причина заключалась в том, что они, как и их немецкие партнеры, верили в расизм, в массы, в принцип вождизма и во всех вопросах были сторонниками нацизма? Или дело лишь в том, что они были прежде всего европейцами и лишь потом интернационалистами? Или важнейшим фактором был их антикоммунизм? Из всех возможных причин последняя, как мне кажется, играла наиболее важную роль, но у некоторых французских фашистов и она не была главным мотивом.
Поль Серан указывает в своей книге «Фашистский романтизм» (с.78), что антисемитизм и расизм лишь позже стали центральными темами французского фашизма. Поворотным пунктом он считает 1936 год, когда во Франции пришел к власти Народный фронт Леона Блюма. Только тогда фашистская пресса Франции сделала антисемитизм своей главной темой, как минимум по двум причинам, которые на первый взгляд имеют мало общего с расовой теорией: правительство Народного фронта Блюма, которое представляло тогда большую угрозу для французского фашизма, было особенно чувствительным к этой кампании, потому что не только сам Блюм, но и многие члены его правительства были евреями; кроме того, им ставилось в вину, что французские евреи из-за своей ненависти к Гитлеру пытаются вовлечь Францию в войну с Германией. Этот антисемитизм диктовался скорее политической целесообразностью, чем убеждениями. Главные рупоры французского фашизма и после 1936 года относились к расизму двойственно и стали его приверженцами лишь в условиях немецкой оккупации.
Хороший пример такой эволюции — Дриё Ла Рошель. В 1931 году он осыпал насмешками нацистские представления о биологически четко распознаваемой германской расе и называл их помешательством «мечтательных мелких буржуа», забывших о великих переселениях народов. В 1934 году, после своей поездки в Германию, он подверг критике «евгенический консерватизм» нацистов и то, что он назвал тенденцией к разделению человечества на касты по крови. После 1936 года у него наблюдается заметный уклон к антисемитизму, хотя и тогда он все еще называл антисемитизм Гитлера утрированным и не мог решить, кто такие евреи: «неизменный биологический факт» или культурное состояние? Эта неуверенность проявилась в 1938 году, когда он пришел к выводу, что действительно есть биологические различия между европейцами в целом и евреями, но не исключил возможность, что хотя бы некоторые евреи могут в результате воспитания измениться и интегрироваться во французское общество. (Еще в 1942 году Марсель Деа проводил различие между евреями, которые вредили французскому обществу и поэтому должны быть изгнаны, и евреями, которые проливали кровь за Францию и поэтому должны быть признаны ее «достойными уважения союзниками»). Только после поражения Франции Дриё начал говорить об «очень простых законах, благодаря которым жизнь народов основывается на плодовитости почвы и крови», но и тогда он считал необходимым оправдывать свою новую позицию тем, что отождествляет «расу» с «арийцами», а «арийцев» с «европейцами». «С этой точки зрения германцы только авангард европеизма», — писал он.
Означает ли это, что французский фашизм имел скорее европейскую, чем национальную ориентацию? Не обязательно. И в этом случае разрыв между консерватизмом и фашизмом во Франции не был столь большим, как думают. Да, Дриё и многие его коллеги после 1940 года были склонны к тому, чтобы подчеркивать европейский аспект фашизма и изображать гитлеризм как возможность создать третью силу между коммунистической Россией и демократическими капиталистическими державами. У Дриё европеизм был важным принципом веры с 1931 года, когда он написал книгу «Европа против отечеств». Однако, в конце 30-х годов, после своего обращения в фашизм, он был, как и большинство французских фашистов, в первую очередь, националистом и лишь потом — европейцем. Его национализм в эти годы был столь явным, что он называл французский фашизм важным средством усиления Франции в противовес нацистской Германии и фашистской Италии, причем он верил, что это был бы «единственный способ воспрепятствовать экспансии других фашистских стран». Национальная безопасность Франции должна стоять на первом месте — говорил он — и для нее заключение союзов важней любой идеологии. Поэтому он требовал, чтобы Франция укрепляла свои дипломатические связи с либерально-демократической Англией против национал-социалистической Германии. «Системы меняются, страны остаются», — пояснял он. Он категорически отвергал идею впустить во Францию иностранные войска, даже фашистские. С трагической иронией писал он в 1937 году:
«Хорошо кричать "Да здравствуют Советы!" или "Хайль Гитлер!", спокойно сидя дома, среди французов, и чувствую себя уютно. Но будет не столь приятно, если тысячи сталинских или гитлеровских солдат будут топтать сапогами нашу землю, петь свои песни, ругаться на своем языке и приставать к нашим женщинам… С какой стати ожидать, что русские или немцы, воспитанные в условиях диктатуры, будут вести себя лучше, чем французские солдаты времен революции, что эти люди под влиянием утопий стали более смирными? Иностранная оккупация это всегда унижение».
Однако, этот национализм не помешал Дриё и другим идеологам французского фашизма поддержать политику умиротворения Гитлера во время Мюнхенского кризиса 1938 года, хотя и не без опасений. Дело было не в их пронемецких, а в антирусских настроениях, и, что еще важней, они считали, у Франции в 1938 году не было шансов выиграть войну против Германии. При этом не следует забывать, что это мнение тогда полностью разделялось французской консервативной, националистической прессой. Напомним, что Дриё и ряд других вскоре после Мюнхена в знак протеста пацифистской политики Дорио в отношении Германии вышли из ППФ, а Дорио немного позже сам занял ультранационалистическую и антигерманскую позицию. Причины этого раскола в рядах ППФ до сих пор неясны. Возможно, что он был результатом спора о тактике, а не принципиальных идеологических разногласий, например, по вопросу о национализме. Наконец, Дорио ушел в 1936 г. из Компартии, чтобы основать партию ярко выраженного национального социализма, не подчиняющуюся России. Доктрина ППФ была доктриной «непримиримого национализма». Как говорил Дорио: «Наше кредо — Родина». Позже, при менее благоприятных обстоятельствах, он пошел на сотрудничество с оккупантами по тем же причинам, что и многие консерваторы: чтобы служить интересам Франции (какими он их видел). В 1942 году он настаивал на том, что французский фашизм должен сохранить определенное равноправие и самостоятельность в рамках нового порядка, что опять-таки выдает в нем националиста.
Наконец, можно легко оспорить мнение, будто французские фашисты еще до войны были во всем согласны с Германией и их сотрудничество с немцами после поражения Франции было вполне естественным для них шагом. Большинство французских фашистов были до 1940 года не только ярко выраженными националистами и сторонниками типично французской разновидности фашизма. Большинство ведущих интеллектуалов этого движения искало свой идеал скорее в романском фашизме — в Италии, Испании и Португалии — чем в немецком нацизме. Мы уже говорили о недовольстве Дриё многими аспектами жизни в гитлеровской Германии с середины 30-х годов. В романе Дриё «Жиль» (1939 г.), может быть, самом любимом романе фашистов, который вышел перед войной, герой ищет воплощение своей мечты среди испанских, а не среди немецких фашистов. И Бразильяк восхищался скорее испанским, чем немецким фашизмом. Идеи его основателя, Хосе Антонио Примо де Риверы, рано привлекли его внимание к фашизму; к тому же сама Испания была для Бразильяка «страной всяческих доблестей, всяческого величия и всяческих надежд».
Когда он в 1937 г. приехал в Германию и принял участие в Нюрнбергских массовых мероприятиях, они не вызвали у него такого же энтузиазма. Хотя в последнее время различные комментаторы биографии Бразильяка особо выделяют его описания этих массовых собраний и делают из них вывод о его положительном отношении к ним, в действительности Бразильяк подчеркивал, что эти ритуалы производят на него впечатление чужеродных. Для него, как он говорил, Германия «в большом объеме, в принципе и на все времена была чуждой страной». Его восхищали эмоциональный подъем и жизненная сила немецких участников этих массовых собраний, восхищала молодежь, но многие идеи и символы, характерные для нацизма и, по его мнению, типично немецкие, казались ему смехотворными. И когда он в 1945 году писал в своей камере смертника, что на протяжении большей части своей жизни он не имел в духовном плане никаких контактов с Германией, он был совершенно честен.
Между французским и немецким фашизмом действительно было много больших различий. Во французском варианте меньшее значение имел не только расизм, но и (может быть, вследствие этого различия) гораздо меньший упор делался на массовую, тоталитарную демократию и на народ как источник политического суверенитета и национального величия. Несмотря на положения партийных программ, рассчитанные на широкую массовую поддержку, французский фашизм, в общем, был идеологией, более проникнутой элитарным мышлением, чем его немецкий аналог. Частично он был вынужден подчеркивать свое элитарное мышление, так как ему не удалось стать массовым движением. Но многие интеллектуалы движения испытывали настоящее идеологическое отвращение к любой доктрине, которая превозносила массу, а не небольшие группы необыкновенных людей.
