Лев Вершинин - Россия против Запада. 1000-летняя война
Глава XV. «Спасибо» по-польски
22 мая 1815 года, за пару дней до завершения Венского конгресса, русской делегацией были обнародованы подписанные Императором «Les bases de la Constitution du Royaume Polonais» – «Основы конституции Королевства Польского», согласно которым Польша провозглашалась независимым государством, связанным с Россией личной унией через особу монарха и на основе Конституции. Берлин и Вена были неприятно шокированы: «петербургские конвенции» отменялись в одностороннем порядке, и «навеки упраздненное» KrylestwoPolskie реинкарнировалось (даже на картах его было определено окрашивать цветом чуть более бледным, нежели основная часть Российской империи). Однако на этом неожиданности не закончились. Напротив, прибыв в ноябре в Варшаву, Александр объявил, что не намерен покидать Польшу, не подписав Конституцию, и объявил конкурс на лучший проект оной, предупредив, что ни о каком возвращении к временам «золотой шляхетской вольности», liberum veto и прочих безумств речи быть не может; Основному Закону надлежало быть основанным на принципах Конституции 3 мая 1791 года (отстаивая которую сражался Костюшко) и, более того, с учетом «французских» дополнений. Особое внимание предписано было уделить вопросам развития местного самоуправления, политических прав «третьего сословия», защиты польского языка, культуры и католической Церкви. Создавалась наконец польская территориальная армия, подчиненная польскому же военному министерству. Однако, предупредил Александр, составителям проекта следует учесть, что полномочия сейма должны быть ограничены в пользу Императора как субъекта верховной власти. Эта оговорка, впрочем, подразумевалась, так что проблем не возникло, тем паче что полномочия русского царя, как было определено тогда же, вступали в законную силу лишь после отдельной, помимо основной, коронации его в Варшаве короной польских королей.
27 ноября Конституция, признанная современниками – как в Польше, так и за рубежом – наиболее демократичной в Европе, была подписана в окончательной редакции, а 24 декабря, уже после отъезда Императора, опубликована и вступила в силу. Следует отметить, что Александр не обошел стороной и кадровый вопрос. Назначения на важнейшие административные посты оказались яркими, круто превышающими самые смелые ожидания общества.
Наместником стал популярнейший генерал Зайончек, друг и сподвижник Костюшко, прославленный наполеоновский генерал, один из вождей легионов, министром-статс-секретарем (премьером) – видный юрист из числа «радикальных патриотов» Игнаций Соболевский, из той же когорты были набраны и остальные паны – члены Административного Совета (правительства). Все это, вместе взятое, в полной мере претворяло в жизнь мечты поляков, по крайней мере, мысливших реалистически. Пиком эйфории взаимопонимания стал первый сейм королевства, собравшийся в марте 1818 года, в ходе которого Александр изящно польстил Польше, назвав ее лабораторией демократизации России и пообещав со временем расширить пределы королевства. Однако уже в это время в польском обществе появляется и начинает нарастать недовольство «гнетом варваров-москалей».
Понять, как известно, можно все. Каждому хочется жить в сказке. Но жизнь куда грубее мечты. Уния с Россией, разумеется, не сделала Польшу раем земным. Сотрудничество местных властей с неповоротливой и косной российской бюрократией налаживалось со скрипом, порой переходящим в скандалы. И тем не менее порядки в «конгрессовой» (русской) Польше не шли ни в какое сравнение с реалиями Австрии, где поляков держали на строгом поводке, на корню пресекая самые слабые намеки на желательность хоть какой-то автономии, не говоря уж о Пруссии, где поляки почти официально считались унтерменшами, исполнение польских песен – серьезным правонарушением, а попытка организовать польскую школу – преступлением, «тянущим» лет на 10 каторги. Более того, «русская» Польша на фоне тогдашней Европы была уникумом, безо всякого труда, на блюдечке получившим все то, за что спустя пять лет погибали, так и не добившись успеха, карбонарии Неаполя и Пьемонта, не говоря уж об испанских «эксальтадос»; по большому счету, права, полученные поляками из рук Александра, народы других стран Европы (да и то отнюдь не все) окончательно обрели лишь после волны революций 1848 года. Чего-то еще в реальности тогдашней – постнаполеоновской – Европы, желать было, мягко говоря, неразумно. Польское общество, однако, желало. Полагая то, что имелось, само собой разумеющимся, оно требовало большего, причем прямо сейчас. По какому праву, гневно вопрошали в салонах и кофейнях, из Конституции вычеркнуты некоторые симпатичные статьи, имевшиеся в эпоху герцогства, а присутствовать на заседаниях сейма посторонние лица могут, лишь имея пригласительный билет? Как смеет комиссар, представляющий особу царя, участвовать в заседаниях правительства? По какому праву введена цензура, а республиканцев, избранных в сейм, в административном порядке лишают мандата? С какой стати, наконец, после смерти генерала Зайончека наместником назначен не поляк, а великий князь Константин Павлович?
Да потому, с достойным уважения терпением – устно и через прессу – разъясняли власти, что Россия в целом, в отличие от наполеоновской Франции и ее сателлитов, пока еще абсолютная монархия. А значит, царь – фигура, стоящая над Конституцией одной из частей Империи, и, кроме того, соответствующие статьи вычеркнуты и из французского Основного Закона, а всех подряд не допускают и на заседания британского парламента. Потому что критика критикой, но издевательства над православием, оскорбление монархии и призывы к учреждению республики являются преступлением, так что пусть излишне бойкие журналюги радуются, что их материалы всего лишь уходят в корзину, а не ложатся в основу уголовного дела. Потому, блин, что статус королевства предполагает соответствующий личностный статус наместника, что-то вроде принца Уэльского, а Константин Павлович, великий князь, успевший даже какое-то время немножечко побыть императором, идеально удовлетворяет этому требованию, самим фактом своего пребывания на посту подчеркивающий исключительность положения Польши в составе Империи. Что еще не ясно?
Объяснения были исчерпывающе обстоятельны, но вся беда заключалась в том, что все претензии, в сущности, были второстепенны. Главная причина бурления в обществе заключалась в желании поляков видеть «милую Ойчизну» единой, причем не просто единой, а в границах 1772 года – не только с «коренными землями», отторгнутыми Берлином и Веной, но и с «восьмью воеводствами» Литвы, Белоруссии и правобережной Малороссии. По большому счету, идея недовольных заключалась в том, что Александр на Венском конгрессе «предал» Польшу, не вынудив австрийцев и пруссаков отказаться от Познани, Гданьска, Люблина и прочих коренных территорий, и ежели желает теперь «заслужить прощение», то обязан немедленно и безусловно прирезать к Королевству Польскому «восемь воеводств», затем (но не откладывая дело в долгий ящик) начать войну с Австрией и Пруссией за «коренные земли» – опять же ради воссоединения их с королевством, а потом, в идеале, предоставить возрожденной Речи Посполитой право самой решать, нужна ей уния с Россией или нет, а если не нужна, то на кого из европейских держав ориентироваться впредь. Только при выполнении Александром этих несложных условий «униженные и оскорбленные» готовы были на какое-то время успокоиться. И вот тут уже любые разъяснения были бесполезны. Ни о том, что Польше пора учиться быть обычным национальным государством, а не «малой империей», где православные приравнены к тягловому скоту, ни о том, что раздел польских земель осуществлен не злой волей России, а решением «европейского концерта», нарушать которое недопустимо, ни о том наконец, что воевать с Австрией и Пруссией непонятно ради чего, еще не восстановив силы после войны с Наполеоном, как минимум неразумно, польская общественность слышать не желала, все более проникаясь ненавистью к «угнетателям».
Дальнейшее общеизвестно. О подпольных обществах, заговорах, закулисных связях с австрийской (!) и прусской (!!!) разведками на предмет оказания помощи в борьбе с «варварами», короче говоря, о возне, предшествовавшей ноябрьскому (1830 года) мятежу в Варшаве, как и о самом мятеже, писать незачем. Достаточно отметить, что мятеж этот очень быстро перерос в самую настоящую войну, не самую легкую из войн, которые довелось вести в XIX столетии Российской империи. Войну, проиграть которую Россия не могла себе позволить по той простой причине, что разорвавшая унию Польша неизбежно оказалась бы заклятым врагом, имеющим серьезные территориальные претензии и опирающимся на поддержку основных геополитических конкурентов. Войну, выиграв которую России неизбежно приходилось решать: что дальше? Своего опыта такого рода не имелось. Ближайшим же и самым соответствующим случаю прецедентом было решение Лондоном «ирландского вопроса» (после восстания 1798 года Зеленый Остров был лишен довольно широкой автономии, собственного парламента и поставлен под прямое управление, а наиболее активным в мятеже графствам присвоен статус «подозрительных»). Не стремясь выдумывать велосипед, СПб воспользовался английским опытом. Обойдясь, правда, на первый раз без массовых расстрелов и виселиц в британском стиле (вожди мятежа, в том числе и военные, нарушившие присягу, отделались недолгой ссылкой, самые отпетые радикалы – каторгой). Что, впрочем, не помешало очередной волне польской эмиграции взбудоражить общественное мнение Европы рассказами о «русских извергах», а прессе Лондона, Парижа, Вены и, разумеется, Берлина – с полного одобрения правительств – затянуть многолетний плач о растерзании Польши…
