Вадим Роговин - Мировая революция и мировая война
В ответе Иванову Сталин писал: «Вы, конечно, правы, т. Иванов, а Ваши идейные противники (этими словами именовались комсомольские аппаратчики, исключившие Иванова из комсомола за его «троцкистские» взгляды.— В. Р.) не правы». Эти слова являлись зачином для очередного изложения Сталиным своих казуистических взглядов по данному вопросу.
Не заботясь об элементарной грамотности своего языка, Сталин писал, что «вопрос этот содержит две различные проблемы». Первая из них — «проблема внутренних отношений нашей страны», которая уже «разрешена нами», так как социализм «уже построен в основном». «Построение полного социализма» следует отличать от второй проблемы — «проблемы внешних отношений нашей страны, т. е. проблемы полного обеспечения нашей страны от опасности военной интервенции и реставрации». Решение данной проблемы, которое будет означать «окончательную» (в отличие от «полной») победу социализма, может быть достигнуто «лишь в порядке соединения серьёзных усилий международного пролетариата с ещё более серьёзными усилиями нашего народа». Пути такого «соединения» Сталин определял в весьма абстрактных выражениях: «нужно усилить и укрепить интернациональные пролетарские связи рабочего класса СССР с рабочим классом буржуазных стран; нужно организовать политическую помощь рабочего класса буржуазных стран рабочему классу нашей страны на случай военного нападения на нашу страну». Как именно мыслится такая «организация», Сталин не объяснял, но зато он приводил цитаты из своих выступлений 20-х годов, согласно которым «необходимым условием окончательной победы социализма» является «поддержка нашей революции со стороны рабочих всех стран, а тем более победа этих рабочих хотя бы в нескольких странах» [190].
Эта малограмотная и схоластическая статья была истолкована частью зарубежной прессы как выражение возврата Сталина к идее мировой революции. В некоторых нацистских изданиях даже появились суждения типа: «Сталин сбросил маску. Сталин показал, что не отличается от Троцкого по своим целям».
Раскрывая иллюзорный характер подобных представлений, Троцкий отмечал, что при Ленине помощь западного пролетариата Советскому Союзу понималась как международная революция; «в 1938 году она стала означать политическое и военное сотрудничество Коминтерна с теми буржуазными правительствами, которые могут оказать прямую или косвенную поддержку СССР в случае войны» [191]. За полтора десятилетия во внешней политике Советского Союза произошёл радикальный переворот. «Только по инерции или с какой-либо задней мыслью буржуазная реакция продолжает обличать Сталина как вдохновителя мировой революции. На самом деле, Кремль стал одним из устоев консервативного порядка. Период, когда московское правительство связывало судьбу советской республики с судьбой мирового пролетариата и угнетённых народов Востока, остался далеко позади» [192].
Аналогичные мысли (разумеется, с некоторыми модификациями) высказывал наиболее проницательный аналитик русской эмиграции Г. Федотов, который расценивал сталинское письмо Иванову, как «блеф, рассчитанный на наивность европейской рабочей публики» и призванный обеспечить Сталину «сочувствие обманутого рабочего класса — самой серьёзной силы в демократическом лагере» [193].
Федотов высмеивал тех деятелей эмиграции, которые считали, что «сущность сталинского режима в его неистребимой, нераскаянной идеологии: марксистско-ленинской. Все подозревают Сталина в расчётах на мировую революцию, в том, что он предает Россию испанцам, китайцам, не знаю кому. Какая слепота! Что может быть бесспорнее предательства Сталиным революции в Европе? Предательства республиканской Испании, предательства чешских коммунистов. Думают, что, если тиран душит Россию, то обязательно в интересах Интернационала. Думают так единственно потому, что могут представить себе радикальное зло только в образе Интернационала и не догадываются, что служение Интернационалу тоже требует самоотречения, жертвенности — тех добродетелей, на которые Сталин не способен… Сталин, как немецкие императоры в Петербурге XVIII в., прежде всего хозяин России. Но хозяин хищнический, варвар, головотяп, который ради своих капризов или своей тупости губит землю, истощает её силы. К естественному варварству прибавьте страх. Борьба за личную безопасность, за сохранение власти для тирана заслоняет всё».
Считая «единственным общенациональным лозунгом для порабощённой России» лозунг «Долой Сталина!», Федотов прибавлял: «Сказать „долой коммунизм“ — бессмысленно, ибо это сейчас программа самих сталинцев» [194].
Заменив интернационалистскую политику большевизма геополитикой, Сталин тем не менее открыто не провозглашал свой разрыв с коренными принципами большевизма; напротив, «интернационалистская» сторона официальной идеологии внешне укрепилась во время гражданской войны в Испании 1936—1939 годов. Но шовинистическая, великодержавная идеология всё более теснила на задний план прежние большевистские формулы.
В результате к концу 30-х годов не только официальная идеологическая доктрина, но и массовое сознание оказались как бы расщепленными на две части: официально не «отменённые» идеи интернационализма, с одной стороны, и всё более выдвигаемые на передний план идеи великодержавности и ксенофобии — с другой. На почве усвоения этих противоположных идеологических начал в «чистом виде» формировались полярные типы социального сознания, причудливо сосуществовавшие в советской действительности. Непримиримый конфликт между носителями этих типов сознания ярко представлен в повести К. Симонова «Левашов».
В этой повести, действие которой происходит летом 1942 года, выведены образы двух политработников — комиссара дивизии Бастрюкова и подчинённого ему комиссара полка Левашова. Бастрюков — законченный сталинист, без размышлений принимающий на веру быстро меняющиеся лозунги официальной пропаганды, до войны искренне верил в нашу быструю и лёгкую победу. Столкнувшись с картиной безудержного отступления, хаоса и неразберихи во время второго крупного отступления Красной Армии и не находя всему этому объяснения в официальных сообщениях и инструкциях, он, быть может, впервые в жизни отважился на самостоятельную мыслительную работу, впрочем, не отвергающую, а как бы развивающую постулаты сталинизма, доводящую их до логического конца. Потрясённый происходящим, он был склонен возложить вину за позорные поражения на «наше неправильное довоенное воспитание», точнее — на ту его сторону, которая была связана с неизжитыми идеями интернационализма. Эти мысли казались ему столь бесспорными, что он решился поделиться ими с Левашовым.
«Вообще-то, конечно, в гражданскую,— сказал он,— в головах было ещё молодо-зелено… Считали, что мировая революция вот-вот будет! И мадьяры, и австрийцы были в интернациональных батальонах, и финны. У нас, в запасном полку Миккелайнен начштаба был, его потом посадили — оказался шпион. Думали — Интернационал до гроба, а где теперь эти австрийцы, и мадьяры, и финны? Все против нас воюют! Вот тебе и мировая революция! Это хорошо, что в газете „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ сняли (такое произошло в начале войны во всех армейских газетах.— В. Р.). „Смерть немецким оккупантам!“ — и всё, и точка, и больше ничего не надо. Ясно и понятно! Я рад был, когда прочёл!»
Но Бастрюков выбрал для выражения своих сокровенных мыслей явно неподходящего собеседника. Молодой Левашов в своей наивной чистоте сохранил большевистскую идейность, верность идеалам Октябрьской революции, которые не акцентировала, но и не осмеливалась подвергнуть открытому поруганию официальная пропаганда. «Идеология», изложенная Бастрюковым, вызвала его немедленный отпор.
«— А как же вы теперь думаете насчёт мировой революции, товарищ полковой комиссар? — до крайности взволнованный собственными мыслями, спросил Левашов.
— А я об ней не думаю,— отрезал Бастрюков.— Фашисты почему сильно воюют? Они не думают, они знают одно — бей и всё! А у нас какое было воспитание? Это — можно! То — нельзя! Да как же всё так случилось? Да почему ж этому в Германии рабочий класс не помешал?.. Вот и проудивлялись, пока треть России не отдали! А по-моему, будь у нас поменьше этого интернационализма раньше — позлей воевали бы теперь! Тем более, что само время показало, как иностранец — так через одного, хоть с партийным билетом, а шпион! [195]
У Левашова даже подкатил комок к горлу от этих слов… „Нет, врёшь — подумал Левашов, задетый за то самое святое в своих чувствах, из-за чего он считал себя коммунистом и был им на самом деле.— Врёшь, меня-то правильно воспитали, хоть ты и говоришь, что я отдал треть России, а вот тебя…“
