К барьеру! (запрещенная Дуэль) - К Барьеру! (запрещённая Дуэль) №13 от 30.03.2010

Карватко: «У меня была цель – дожить до суда, чтобы при людях дать показания. Конечно, и сегодня есть основания для беспокойства. Мне сотрудники Департамента по борьбе с организованной преступностью уже не раз говорили: «Зря ты все это затеял!».

Сысоев: «Вы произнесли «конкретно попереть на Службу безопасности РАО ЕЭС». Что это значит?»

Прокурор и представитель Чубайса Гозман нервно заерзали. Карватко удовлетворил любопытство чубайсовского юриста: «Со мной как работали? Сначала спокойно, мягко. Потом Корягин говорит: «У нас имеются неоспоримые факты, что Служба безопасности РАО приняла в этом участие». И я должен был сказать следователю, что все происходило при участии Пиночета…».

Судья успела остановить свидетеля, пока он не пустился в подробности деятельности загадочного тезки чилийского диктатора и сама принялась задавать вопросы.

Судья: «Имели ли Вы препятствия делать замечания по протоколам Вашего допроса?».

Карватко: «Мне конкретно объясняли, что я должен сказать».

Судья капризно: «Мне это не надо. Скажите, были ли у Вас препятствия?»

Карватко раздельно, как малому ребенку: «Я протоколы даже не читал, не было такой возможности».

Тогда судья изображает глухую: «Протоколы подписывали?».

Карватко и отвечает ей как слабо слышащей: «Да. Но я не ознакамливался с протоколами!».

Теперь судья симулирует старческий маразм: «В момент, когда Вы ставили подпись в протокол, почему Вы не вписали, что протокол записан не с Ваших слов?».

Карватко все еще надеется вразумить правосудие: «А мне конкретно говорили – вот здесь расписывайся, здесь и здесь, и я расписывался».

Судья маниакально не хочет верить в коварство правоохранительных органов: «Как Вы объясните, что адвокат, которая участвовала в первом вашем допросе, не сделала замечаний о том, что Вы читали ответы с листа?».

Карватко болезненно морщится, понимает, что над ним открыто издеваются: «Я понятия не имею, кто это был. Мне сказали – это твой адвокат. Она все видела, но ни о чем не спрашивала, она даже здоровьем моим не поинтересовалась».

Судья не потеряла интереса к игре в непонятки: «Сегодня в показаниях Вы отнесли действия Корягина и других сотрудников правоохранительных органов к незаконным. А почему Вы не писали заявлений об этом?».

Карватко отвечает ей с безнадёжной усталостью: «Мне просто было страшно и за себя, и за свою семью. Если мне следователь Генеральной прокуратуры говорит, что «лично я был против, чтобы вам подбросили боеприпасы», что я должен думать об этих людях? Мне не хотелось, чтобы со мной повторилась история, которая была в Твери».

Судья, прежде изображавшая вялотекучесть мысли, вдруг, словно из засады, энергично выскакивает с вопросом. О, что это за вопрос!: «А почему Вы в суде не побоялись сказать правду? Что изменилось?».

Судья в суде спрашивает свидетеля, почему он не боится говорить правду в суде?! Вот времена, вот нравы! Поистине наша Фемида, эта дивная богиня с врожденными понятиями о справедливости и истине, уже лет двадцать как погребена под обломками реформированной судебной системы. На ее месте промышляет законностью и правопорядком, взвешивая доходы и расходы, толстая тетка с психологией торговки с извоза. Но Карватко не изумился вопросу: «Здесь, в присутствии людей, я во всеуслышание заявил, что если со мной что-то случится, то все вопросы к Олегу Васильевичу Корягину».

Судья с нескрываемым садизмом: «А почему Вы не сделали заявление в Генеральную прокуратуру в период следствия?».

Карватко зло, иронично: «И отдать это заявление Владимиру Сулеймановичу? Да где бы я поместил это заявление?».

Судья с видом невинной овечки: «В прессе».

Карватко терпеливо, почти доброжелательно, как учитель в школе для умственно дефективных: «Со второго апреля я находился под постоянным контролем Департамента по борьбе с организованной преступностью. Ко мне, к примеру, садится в машину пассажир и говорит: «Игорь Петрович, ехал бы ты домой, мы же не можем контролировать всех твоих пассажиров». Я знал, что если я что и напишу, первым об этом узнает Корягин. Я не мог никуда трудоустроиться. Знакомые шарахались. Андрея из мастерской, который меня видел 17-го марта, взяли прямо в футболке и тапочках. Пригрозили: если не подпишешь сейчас, поедем домой и найдем что-нибудь. Он мне говорит: извини, я подписал».

Судья теряет к Карватко интерес. Вопрос Найденова: «Сотрудники охраны, назначенные судьей в 2006 году, Вам выделялись?»

Карватко: «Да, один из них мне прямо сказал: придется охранять от своих же коллег. Однажды на джипе приехали домой неизвестные, дошло до рукоприкладства. Через три дня на передвижном посту ГАИ меня остановили, я вышел и увидел человека из джипа. Он предложил мне записывать все разговоры с Корягиным на диктофон».

Миронов с азартом историка: «Какова судьба этих записей?».

Карватко: «Я так и не понял, что это за структура. Может, Корягина уловки? Сказал об этом Корягину, он говорит: это «смежники».

Котеночкина, адвокат Найденова: «Какие действия – физические, психические - к Вам применяли?»

Карватко устало: «Лично Корягин наручники не застегивал, руки мне не заламывал. Обсуждается вопрос – я отказываюсь. Корягин выходит за дверь, входит другой и надевает мне на голову пакет. Наступает удушье. Когда снова отказываюсь, Корягин выходит, входит сержант, прижигает мне руки сигаретой со словами «Руки тебе не нужны». Они у меня скованы наручниками. Когда освободили, у меня оказались повреждены плечевая суставная сумка, правый локоть, ушиб грудины и так, по мелочи».

…Все устали от допроса, от бессмысленных вопросов судьи и прокурора, изображающих из себя свято верующих в законность действий милиции и прокуратуры, от тяжкого осознания того, что подобное могут творить с каждым из нас – сегодня, завтра, послезавтра. Хотелось закрыть это страшное заседание, как последнюю страницу кошмарного романа, но прокурор приготовил замысловатый эпилог. Он просит судью огласить детализацию телефонных переговоров Карватко в то время, когда того пытали в застенках Твери.

Из мозаики унылых цифр, дат и адресов, откуда поступали звонки с телефонного номера Карватко, неожиданно сложилась потрясающая картина: томясь в камере СИЗО, Карватко ухитрялся вести переговоры из разных мест Москвы и Подмосковья. Даже с улицы Житной, 14а!

Прокурор был восхищен собственным реваншем: «22 марта звонок был с Вашего места жительства, а по Вашим показаниям Вы должны были находиться в Твери?».

Карватко лишь развёл руками: «Я не мог там оказаться. Ничего не понимаю. Не могу объяснить».

Прокурор ликующе: «А 24 марта звонок от Вас поступил из Москвы, с улицы Житной. Как это объясните?».

И вдруг до Карватко доходит: «Улица Житная… Улица Житная… Так это же Министерство внутренних дел! Это же ваши сотрудники забрали мой телефон! И шнурки, и ремень, и телефон».

Но прокурор пока ещё не понимает, во что вляпался: «Вы телефоном пользовались и в Астафьево, и на Житной?».

Карватко заклинающе: «Я на Житной не был! Я был в Твери! Моим телефоном пользовались ваши сотрудники!».

И в этот момент решительного неверия прокурора в похищение свидетеля подсудимый Квачков заявляет ходатайство о судебном запросе в Тверское СИЗО, чтобы выяснить, находился ли там с 21 марта по 2 апреля И.П. Карватко.

Судья ставит ходатайство на обсуждение.

Миронов: «Поддерживаю. Надо разобраться с этими секретными тюрьмами на территории Российской Федерации».

Слова эти производят ошеломляющее впечатление на прокурора. Вскакивает, лихорадочно выпаливает залпом: «По поводу секретных тюрем, о которых говорит Миронов… У нас нет сомнений, что Карватко помещался в СИЗО Твери. Но темой нашего суда не является, на каком основании задерживался Карватко!».

Судья тоже не желает разбираться с секретными тюрьмами России. А жаль. Очень жаль! Ведь в них и добывают недопустимые доказательства, как в деле «покушении на Чубайса».

Как сильно влияет наш отечественный кинематограф вкупе с телевизионными сериалами на сознание граждан: что ни фильм – то кровь и смерть, шантаж и пытки. Насилие стало такой обыденной картинкой, что ни у кого уже не вызывает ни возмущения, ни потрясения. Вот и судья, и прокурор, и адвокаты главного приватизатора страны, заседающие в процессе по делу о покушении на Чубайса, настолько свыклись с жестокостью, что не считают насилие преступным деянием. Ведь, как точно заметил Федор Михайлович Достоевский в своем бессмертном романе «Преступление и наказание»: «ко всему подлец-человек привыкает!».

После того, как главный свидетель обвинения Игорь Карватко рассказал в суде, как на допросах в следственном изоляторе его запугивали и пытали, судье предстояло решить, считать ли его показания, полученные под пытками на следствии, недопустимым доказательством. Судья поставила этот вопрос на обсуждение сторон.