Игорь Шумейко - Вторая мировая. Перезагрузка
Возвращаясь к дипломатии
Потому-то так «too much Churchill!» (слишком много Черчилля!) в этой книге. Но, положим, об этом же (о вине Запада в становлении фашистской Германии) говорят и многие другие, не ослепленные русофобией, западные историки («конформисты», по определению Буковского). «Много Черчилля» в этой книге еще и оттого, что его взгляд ценен тем, что это взгляд — изнутри. И речь не только в сорокалетнем депутатском стаже сэра Уинстона, не только в уникальном списке его министерских постов:
1911–1915 — Первый лорд Адмиралтейства (морской министр),
1919–1921 — военный министр и министр авиации, 1924–1929 — министр финансов, 1939–1940 — военно-морской министр, 1940–1945 — глава коалиционного правительства, 1951–1955 — глава правительства консерваторов. Речь идет еще и об уникальном положении, дающем возможность наблюдений, подобных вот этому:
«… (Посол Германии) Риббентроп в то время собирался покинуть Лондон и занять пост министра иностранных дел Германии. Чемберлен в его честь дал прощальный завтрак на Даунинг-стрит, 10. Мы с женой тоже приняли приглашение премьер-министра… Там присутствовало около 16 человек…. Примерно в середине завтрака курьер из министерства иностранных дел вручил пакет. Я обратил внимание, что Чемберлен глубоко задумался. Позже мне сообщили содержание письма: «Гитлер вторгся в Австрию, механизированные части быстро продвигаются к Вене»… Завтрак шел своим чередом, однако вскоре госпожа Чемберлен, получив от супруга какой-то сигнал, встала и сказала: «Пойдемте все в гостиную, пить кофе». Мне стало ясно, что они очень хотели побыстрее закончить прием. Все, охваченные непонятным беспокойством, стояли, готовясь проститься с почетными гостями».
Однако Риббентроп и его жена, казалось, ничего не заметили. Напротив, они задержались на полчаса, занимая хозяина и хозяйку оживленной беседой.
Тогда Черчилль вмешался, подошел к госпоже Риббентроп и сказал «ускоряюще-прощальную» фразу: «Надеюсь, Англия и Германия сохранят дружественные отношения». — «Только постарайтесь не нарушать их сами», — ответила она кокетливо.
Я уверен, что они оба прекрасно понимали, что произошло, но считали ловким ходом — подольше удержать премьер-министра от его деловых обязанностей и телефона… Наконец Чемберлен обратился к послу: «Прошу прощения, но сейчас я должен заняться срочными делами», — и вышел из гостиной без дальнейших церемоний. Риббентропы все еще задерживались, но большинство из нас удалилось под различными предлогами. Наконец и они откланялись. Больше я никогда не видел Риббентропа, вплоть до того момента, как его повесили».
Вы понимаете всю силу этой последней фразы? Вот идет «светская тусовка». Фраки, обмен колкостями и всяческими bon mot. И даже срочная депеша об угрозе новой европейской войны не может заставить забыть требования этикета. Гостю нельзя не предложить кофе (кстати, кофе подается — и обязательно! — в другой комнате, не там, где проходил завтрак). (Мне вспомнился тут и булгаковский кот Бегемот, возражавший Воланду: «Меня нельзя выгонять, я еще кофе не пил».)… Короче, «сплошные светские условности» и ловкость Риббентропов, с помощью милой светской болтовни отнимающих у Англии еще полчаса времени в тот момент, когда скорость дипломатических реакций особенно важна. Но все-таки самая ценная фраза именно в том потрясающем заключительном фрагменте: «… Наконец и они откланялись. Больше я никогда не видел Риббентропа, вплоть до того момента, как его повесили». Только это не надо понимать так, что сэр Черчилль в 1946 году приезжал в Нюрнберг посмотреть на повешенного Риббентропа (или на саму процедуру повешенья). Это, конечно, и не напоминание Черчилля о вещах, само собой разумеющихся:
1) во время войны министры Англии и Германии видеться не могли,
2) Риббентроп, как всему миру хорошо известно, входил в первую м-м… «одиннадцатку» повешенных по приговору в Нюрнберге.
Это Memento mori — это Голос самой Истории, напоминание, чем окончились светские тусовки у Чемберленов. Внезапное напоминание, вызывающее даже и звуковую ассоциацию: зловещие аккорды — «рука судьбы», стучащаяся в бетховенской сонате. Или энергичный киномонтаж: вот человек во фраке, с чашечкой кофе — и вот он с петлей не шее. Возможно, это подсознательно найденный прием. Ведь Черчилль, постоянно критикуя политику Чемберлена, его близорукое «джентльменство» с Гитлером, ни разу не позволил себе ни одного осуждающего высказывания о личности Чемберлена. Все только о его благородстве, безупречных манерах, безукоризненном владении собой… И вот она, «тяжелая поступь рока»: оказывается, и носителей прекрасных манер, посетителей салонов, случается, вешают.
Этим Memento mori в адрес всех салонных дипломатов Черчилль очень напоминает Льва Толстого. Граф в «Войне и мире» презрительно смеется не только над безответственностью, но и над бесполезностью всей дипломатии «хорошего тона» перед лицом «Большой Войны», саркастически переспрашивая: «…Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку…и войны бы не было?»
Другим контрапунктом Первого тома воспоминаний (Развязывание войны) идут еще одни черчиллевы Memento mori: его, перебивающие блаженную дипломатическую болтовню, периодические врезки-справки о росте люфтваффе, об отставании Королевских ВВС. Похоже, что сэр Уинстон (в 1919–1921 гг. — военный министр и министр авиации) — первый на Британских островах, и долгое время единственный, кто предвидел новую роль авиации в надвигающейся войне.
Да! А ведь был же еще этот… как его…
… Муссолини. Вот-вот! Он самый! Ведь была же еще страна— из разряда «Великих держав» (списка строго, формально определенного, и очень небольшого). То есть была и еще одна Великая держава, ставшая «на ту сторону». Был же… точно, и Муссолини, истинный хозяин брэнда «фашизм», считавший порою даже и немецкий «нацизм» или дешевой «лицензионной копией», или вовсе подделкой. (Муссолини как автор фашио-стиля, подделываемый, словно сегодняшние Армани или Гуччи.)
Был и соответствующий набор политических и дипломатических шагов Англии, Франции, США и Лиги Наций, поощривших Муссолини, превративших этого… немного фатоватого, немного декоративного персонажа в…
Италия ведь не была проигравшей в Первой мировой, и «Версаль» для нее был символом — не унижения, а наоборот, некоей рождественской елкой, местом получения нескольких малозаслуженных (по жалкому вкладу в победу 1918 года) подарков. Тем, значит, «чище эксперимент», тем интереснее и показательней история фашизации страны на этом примере.
Ллойд Джордж, бывший в дружеских отношениях с Муссолини отметил, как его (Муссолини) поразил, как ему запомнился тот случай, когда студенты Оксфорда давали торжественную клятву никогда не сражаться за короля и Родину… Вот в чем бы я сблизил Гитлера и Муссолини, под каким термином объединил, так это — импрессионизм.
И у Адольфа полно этих пассажей: «И тогда я понял — Чеха! (Еврея, Хорвата, Русского)», «… тогда вдруг уяснил себе…» Вот и Муссолини тогда — «понял Англичанина». (И понял неверно.) И если вернуться к много раз уже упоминавшемуся термину «политкорректность», то можно подытожить: именно английская «политкорректность» создала у Муссолини «некорректный», неправильный образ англичанина. Ведь это знаменитое нынче слово «correct», вошедшее в состав самого главного глобального термина, всего-то и означало (раньше, во всяком случае, означало) «правильный».
Последующие шаги Англии (и Лиги Наций) по поощрению Муссолини приведем очень кратко и опять с выразительными цитатами из Черчилля. 1935 год, Муссолини готовится напасть на Абиссинию (Эфиопию). В Англии тогда премьер Болдуин. Совпадение его политики, его стиля с последующими, чемберленовскими — дополнительное доказательство всего, изложенного в «мюнхенско-чешских» главах.
«Только спустя несколько месяцев я начал понимать, на каких принципах строились санкции (против Италии). Премьер-министр заявил, что, во-первых, санкции означают войну, во-вторых, он твердо решил не допустить ее, в-третьих, он твердо решил осуществить санкции… Под руководством Англии и Лаваля (Франция) комитет Лиги Наций, которому поручили разработать программу санкций, воздерживался от всего, что могло спровоцировать войну. Был составлен грандиозный план, поставки многих товаров в Италию были запрещены. Но нефть, без которой абиссинская кампания не могла бы продолжаться, поступала свободно, так как считалось, что прекращение ее поставок развяжет войну. Экспорт алюминия в Италию был строжайше запрещен, но как раз алюминий был одним из немногих металлов, производившихся Италией в количествах, превышающих собственные потребности. Ввоз железного лома и железной руды был запрещен, но в производственном цикле итальянской металлургии использовались стальные болванки и чугун, а на них список не распространили…
