Патрик Бернхаген - Демократизация
Однако далеко не всегда выход из старого режима автоматически приводит к переходу в долгожданное демократическое состояние, пусть и через трудности, а зачастую и кровопролитие. 1989 год стал «моментом истины» и для руководства СССР, которое не смогло в итоге сохранить старый режим и страну, открыв путь к 1991 г. и последующему возникновению на постсоветском пространстве новых независимых государств, траектории развития которых радикально разошлись – от упрочения демократических режимов (пусть и не идеальных полиархий, где без изъянов властвует закон) в Литве, Латвии и Эстонии до консолидации автократий, например, в Узбекистане и Туркменистане, где контроль над процессами трансформации старой системы в новую, вероятно, даже более недемократическую, сохранил узкий слой бывшей советской партийно-хозяйственной номенклатуры. И. Каримов и С. Ниязов, создавшие после распада СССР недемократические режимы «под себя», заняли высшие посты соответственно в Узбекистане и Туркменистане накануне или в годы перестройки, в дальнейшем похожим образом закрепив свой доминирующий статус в политике. У них не было сколько-нибудь влиятельных конкурентов в среде номенклатуры. Не было в Узбекистане и Туркменистане накануне объявления независимости и в первые годы независимости и каких-либо массовых движений или влиятельных групп за пределами номенклатуры, способных бросить вызов «старому режиму» или новым автократам. Когда зарождающаяся оппозиция быстро подавляется и (или) вытесняется из страны, светским автократам может угрожать только нелояльность приближенных (поэтому нередкими являются чистки по реальным или надуманным поводам) или возникновение более или менее массовой оппозиции на религиозной основе (случай Узбекистана). Ситуация осложняется тем, что оба государства тяготеют к модели государств-рантье. Вот только ресурсные базы для дележа ренты (как и их размеры) и круг получателей рентных доходов у них разные.
Естественно, и упомянутым событиям 1974 г. в Португалии, и событиям 1989 г. что-то предшествовало. Во втором случае политика перестройки М. С. Горбачева в СССР привела к «смягчению» контроля над странами, входившими в сферу влияния Советского Союза, ослабив позиции консерваторов во главе просоветских режимов или прямо приведя к власти «молодых» (на общем фоне правящих геронтократов) партийных функционеров, возглавивших реформы. К тому времени и СССР, и страны социалистического лагеря переживали разные по тяжести кризисные явления в экономике, которые во второй половине 1980‑х годов стали быстро нарастать, в итоге вылившись в кризис легитимности старых режимов и рост массовых протестных движений. Нельзя сказать, что эти режимы, если бы их возглавляли другие лидеры, не могли бы применить силу, которая имелась в избытке (учитывая, как СССР и социалистический лагерь готовились к войне с «агрессивным империализмом»), и подавить любые выступления, даже если пришлось бы утопить их в крови. К сожалению, такой опыт у стран социалистического лагеря был (например, Венгрия в 1956 г. или Чехословакия в 1968 г.). Вероятно ли, что тем самым можно было отсрочить неминуемый крах советских порядков? Или уже было поздно?
Третья волна демократизации охватила государства на разных континентах и с разными стартовыми условиями. Главным ее результатом можно считать то, что за эти 40 лет в государствах, которые в той или иной мере отвечают теперь критериям демократичности, сейчас живет больше людей, чем когда-либо прежде в истории. Таким образом, демократия, которую сложно назвать с исторической точки зрения естественным явлением (по крайней мере в масштабах больших территориальных образований), учитывая распространенность разных автократий, показала себя вполне дееспособной, не только выжила, но и прижилась.
Как каждый из нас знает из личного опыта, когда все хорошо, мы склонны с оптимизмом оценивать мир вокруг нас, когда все не очень хорошо, наш взгляд на мир и самих себя приобретает пессимистические оттенки. Джон Маркофф, один из авторов книги, которую вы держите в руках, кажется, не без некоторого сарказма вспоминает, что Сэмюэль Хантингтон, перу которого принадлежит «Третья волна: демократизация в конце XX века», за семь лет до издания этого бестселлера опубликовал в хорошем журнале статью под названием «Станут ли больше стран демократическими?», где прямо заключил, что «перспективы распространения демократии на другие общества невелики»[1]. Многие военные и однопартийные режимы казались тогда устойчивыми и долговечными, а новые демократии только делали первые шаги. И вот уже мир наблюдает серию распадов и первых, и вторых и приход к власти сторонников демократических порядков. На рубеже 1980‑1990‑х годов и в социальных науках, и за их пределами царил оптимизм, вызванный такими потрясающими переменами в совершенно разных странах на разных континентах. Казалось, что самое тяжелое осталось позади, политические и социальные реформы быстро приведут к свободе, безопасности и процветанию. Отдельные срывы, если они происходили, воспринимались как временные явления, даже не остановки, а короткие задержки на магистральном пути к демократии, по которому пошли, идут или скоро начнут движение все без исключения страны мира.
Незадолго до начала третьей волны демократизации в социальных науках разрушительная критика теории модернизации привела к утверждению понимания того, что процессы модернизации и развития не являются универсальными и линейными, автоматически приводящими к усвоению обществами желаемых атрибутов Современности. Некоторые исследователи даже заключили, что возможны особые траектории движения к Современности. Не будет большим преувеличением утверждение о том, что теории демократизации фактически заняли место, которое стало вакантным после «поражения» классической теории модернизации, усвоив все то, за что последнюю подвергали ожесточенной критике. Оказалось, что возможны не только задержки в движении, но и «сход с рельс»[2] и даже утверждение новых автократий после непродолжительных демократических экспериментов (или даже без них). В результате, как пишет А. Ю. Мельвиль, «надежды и иллюзии по поводу ожидавшегося единого и всеобщего вектора глобального политического развития – от авторитаризма к демократии – практически забыты»[3]. Исследователи заговорили о «демократическом откате»[4], «демократической стагнации» и «постдемократии»[5] и «диффузии авторитаризма»[6]. Тяжесть реакции западных демократий на недавний глобальный экономический кризис заставила говорить не только об ограниченной эффективности их политики борьбы с кризисом, но и о том, что, собственно, что-то не в порядке с ними самими. В связи с этим примечательно, что один из самых тонко чувствующих конъюнктуру аналитиков и публицистов Ф. Фукуяма, единожды провозглашавший «конец истории», а потом и ее «возобновление», четко сформировал проблему применительно к политическим институтам США, которые длительное время выступали в качестве путеводной звезды для многих теоретиков демократии и почти всех борцов с автократиями: американские политические институты становятся дисфункциональными и приходят в упадок[7].
Демократизация – это процесс, начало которого не в 1974 г. и даже не в XIX в., как утверждают некоторые исследователи. Демократизация – это не только расширение ареала государств, которые соответствуют определенному набору (или наборам) критериев. Демократизация – это длительный процесс эволюции человеческих сообществ, постоянно изобретающих способы управления самими собой, которые мы привычно объединяем под понятием «демократия». Вот только «демократии» оказываются разными, как отличающимися являются вызовы, на которые в разные исторические периоды времени разные общества пытаются ответить. Поэтому возможна и необходима демократизация даже устоявшихся и обладающих солидным «послужным списком» демократических государств. Вероятно, в этом заключается принципиальное отличие демократических обществ от недемократических. Чтобы выжить, демократия должна развиваться, переизобретать себя, расширяя сферу прав и свобод человека и гражданина, совершенствуя механизмы учета интересов групп при принятии обязывающих политических решений. Чтобы выжить, автократы должны постоянно деполитизировать свои народы, держать их в подчинении, подавлять любую оппозиционную активность, покупая теми или иными способами лояльность, объединяя людей против все новых внешних и внутренних угроз. Идеальное общество для автократа – это пассивное общество. Идеальное демократическое общество – это подвижное, деятельное, активное общество, состоящее из множества «критических граждан», готовых отстаивать свои права и свободы, когда им что-то угрожает. Означает ли это, что все автократии – это небезопасные и отсталые страны? Вовсе нет. Есть примеры недемократических государств, которые вполне эффективно создают условия для развития, добиваясь впечатляющих политических и социально-экономических результатов, создавая институты, в том числе «хорошего правления» (например, Сингапур в настоящее время, Южная Корея и Тайвань до начала демократизации в 1980‑е годы). Не все автократы – отъявленные эгоисты и психически неуравновешенные самодуры, как не все демократы – «ангелы во плоти», ежесекундно пекущиеся о благе всех граждан, даже тех, кто за них не голосовал. Известны примеры, когда автократы, которых нелегко заподозрить в гуманизме, зачем-то целенаправленно решали проблему высокой младенческой смертности. Дж. Макгвайер приводит следующую статистику: в период диктатуры Пиночета в Чили коэффициент младенческой смертности снизился с 65 в 1974 г. до 20 в 1984 г.[8]. Данные результаты не имели естественного характера, а были следствием продуманных и хорошо администрируемых программ, плохо соотносящихся с расхожим образом жестокой диктатуры военных. Зачем автократы это делают? Какие автократы так поступают? Ответы на эти и другие вопросы требуют отдельного рассмотрения. Однако предварительно замечу, что таких великодушных автократов и автократий с хорошими институтами очень мало. Указанным требованиям, напротив, в гораздо большей мере отвечают демократические государства, а большинство «обычных» автократий – нет. Впрочем, и по поводу демократий, даже устоявшихся, не стоит обольщаться. Демократические политики стремятся переизбираться, а избирательные кампании нынче дороги и не во всех странах имеют бюджетное финансирование. Поэтому при определенных условиях политические и экономические элиты в демократиях могут пасть жертвой корпоративных интересов, что в итоге может привести к тому, что они перестанут производить оптимальный объем общественных благ[9].
