Иосиф Сталин - Том 18
После падения Венгерской Советской республики в 1919 году Троцкий, разочаровавшись в революционных возможностях Европы, выдвинул перед ЦК явно сумасбродную, на манер Павла Первого, идею поднимать Индию, послав туда… конный корпус. ЦК, разумеется, эту авантюру не поддержал. Однако когда в 1920 году Советская Россия подверглась нападению Польши, резко обозначились два контрастных подхода: Сталин выступал за изгнание белополяков с советской территории, ограничиваясь освобождением Львова, — Троцкий жаждал взятия Варшавы и прорыва через польские земли к неспокойной Германии, против чего, не разделяя «перманентные» иллюзии Льва Давыдовича, короткое время не возражал Ленин. Троцкий охотно бросал Россию на растопку мирового пекла, — Сталин рассчитывал на ее превращение в дальнейшем в мощную базу, питающую поворот стран и континентов к новой формации.
История этот спор разрешила по-своему. Прав по итогам Гражданской войны, нэпа, первых пятилеток и по исходу Второй мировой войны оказался Сталин. Он провидел мировую революцию существенно иначе, чем Троцкий, и реализовал свое провидение в иных масштабах: Северный полюс — Юго-Восточная Азия, центр Европы — Тихий океан, в образе мировой социалистической системы, с охватом трети населения планеты. Не чужда ему была и традиционная имперская заявка России на проливы и выход в Средиземное море на юго-западе, на возврат ей Аляски — на северо-востоке, — заявка, которой гегемония пролетариата придавала совершенно новый социальный смысл. Распоряжение достигнутым зависело уже с 50-х годов XX века не от него. Сколь бездарно это распоряжение осуществлялось его преемниками, наши современники хорошо знают по опыту.
За полгода до начала Великой Отечественной войны Сталин в узком кругу руководства признается, что, несмотря на победу над японцами на Халхин-Голе (1939) и уроки финской кампании (1939–1940), «мы не готовы для такой войны, которая идет между Германией и Англией» (С. 207).
5 мая 1941 года, когда до гитлеровского вторжения остается всего полтора месяца, Сталин информирует слушателей академий Красной Армии о переменах в организации и техническом вооружении войск, об отставании в этом отношении военно-учебных заведений, о необходимости «перестроить свое обучение военных кадров на новой технике и использовать опыт современной войны» (С. 215). Остановившись на причинах недавнего поражения Франции в войне с Германией, он в то же время прозрачно намекает на близость советско-германского столкновения, опровергает миф о том, что гитлеровская «армия самая идеальная, самая хорошая, самая непобедимая» (С. 218), предупреждает об опасности подобного самодовольства. Тут же Сталин поправляет генерала-танкиста, поднявшего было тост за «творца» политики мира, и уже открытым текстом говорит: «Германия хочет уничтожить наше социалистическое государство, завоеванное под руководством Коммунистической партии Ленина. Германия хочет уничтожить нашу великую Родину, родину Ленина, завоевания Октября, истребить миллионы советских людей, а оставшихся в живых — превратить в рабов. Спасти нашу Родину может только война с фашистской Германией и победа в этой войне. Я предлагаю выпить за войну, за наступление в войне, за нашу победу в этой войне» (С. 220).
Этим и множеством других фактов начисто опровергаются россказни о том, что будто бы Сталин «слепо доверял» Гитлеру и сознательно игнорировал данные нашей разведки. Доверял он командованию западных округов и родов войск, которые в памятные июньские дни оказались далеко не на высоте. А что касается Гитлера, то несколько переоценил, как видно из обстоятельств появления Сообщения ТАСС от 13 июня 1941 года, его осмотрительность и интеллект (С. 221–223).
Сталину начала Отечественной, как, впрочем, и других периодов советской истории, навязывается «хвостистская» логика, а она была, можно сказать, «авангардистской». Сталину, по его замыслам и расчетам, не хватило для подготовки скорого эффективного отпора врагу год-полтора. Это вытекает и из его собственных высказываний, и из анализа последовавших событий: кардинальный перелом в ходе боевых действий, возможность которого обозначилась уже в битве под Москвой (декабрь 1941), как известно, произошел в результате Сталинградской операции конца 1942 — начала 1943 года. Названная подготовка продолжалась и приобрела зрелые формы в процессе боевых действий, причем окончательный поворот совершился летом 1943-го, в результате Орловско-Курского противостояния, после которого шло фактически уже безоткатное советское контрнаступление, завершившееся победой.
Сталин предвидел неудачи первого периода войны, однако неожиданными были для него их масштабы и проявленные при этом беспечность, неорганизованность и безответственность командных кадров. В то же время его главной заботой в тот момент было не столько положение на фронте, хотя это и прозвучит необычно, сколько ситуация в области дипломатии. Главной опасностью была не фашистская Германия сама по себе, пусть и располагавшая современной, обстрелянной армией и обросшая кучкой сателлитов, а возможность объединения с ней против СССР крупных империалистических держав, прежде всего Англии и Японии. Если в отношении последней, недавно отведавшей советского оружия, можно было еще рассчитывать на только что, в апреле 1941 года заключенный советско-японский договор о ненападении, то в отношении первой была зияющая неопределенность. Сенсационный перелет в Англию в мае Гесса, второго лица в НСДАП (миссия которого до сих пор, и спустя 65 лет остается засекреченной), и антисоветские «заслуги» премьера Черчилля вынуждали быть крайне осторожным. Задача «снять с себя возможные поводы для обвинения в развязывании войны», как выразился в своем дневнике Геббельс, была первоочередной. Будучи решенной, она возлагала ответственность всецело на фашистскую Германию, завоевывала симпатии миролюбивой демократической общественности, создавала моральную базу для приобретения союзников. Так родилась, казалось бы, «невозможная» возможность заставить одних империалистов, в коалиции, рука об руку с пролетарским государством, в его классовой войне (С. 333, 335–336), бить других империалистов. Образно говоря, до Сталина в политике руководствовались указаниями только геометрии Евклида. Он же применил геометрию Лобачевского. Никто из политиков, наследовавших ему, не сумел этой «двойной геометрией» овладеть.
На редкость откровенные, горькие по глубинному смыслу признания Сталина 7 ноября 1940 года нынче приобрели почти шекспировское звучание. Сталин констатирует то, что многие вопросы государственного значения, включая технические, в том числе связанные с делом обороны, оставляются в небрежении. «С этим я сейчас каждый день занимаюсь, принимаю конструкторов и других специалистов.
Но я один занимаюсь со всеми этими вопросами, — обращается он к ближайшему окружению. — Никто из вас об этом и не думает. Я стою один» (С. 208).
Что значило стоять одному «у самой бездны на краю» в тот драматический период, пусть читатель опять-таки додумает сам. «Ведь я могу учиться, читать, следить каждый день; почему вы это не можете делать? — спрашивает Сталин. И констатирует: — Не любите учиться, самодовольно живете себе. Растрачиваете наследство Ленина» (Там же). Столь взыскательное обращение к соратникам — это и упрек им лично, жесткое напоминание о необходимости расти до уровня эпохи, соответствовать взятой на себя ответственности, это и указание на то, что выпавшая на долю большевиков удача, завоеванные ими позиции, наконец, выигранное ими историческое время есть конечные величины и богатство, тратить которое следует лишь во всеоружии знания.
Обращаясь к завершающему этапу деятельности Сталина, мы делаем опять-таки неутешительные выводы о состоянии сознания советского общества, понимании своего долга его руководством. Восторженный прием Сталина XIX съездом КПСС (октябрь 1952) и горечь утраты, которая охватила массы населения после его скорой кончины, говорят о настроениях народа. От них резко отличаются настроения «верхов». Прежде всего это касается восприятия ими прижизненного идейного «завещания» Сталина — «Экономических проблем социализма в СССР», аттестация которого, весьма неглубокая, была по сути механически пристегнута к Отчетному докладу ЦК (с ним на съезде выступал Г. М. Маленков) и которое с содержательной точки зрения (я, разумеется, говорю здесь не о похвалах и эпитетах — их было предостаточно) не служило предметом дискуссии на съезде.
Высказывания и поведение ближайших сотрудников Сталина в последующий период показали, что он был прав, под горячую руку обзывая их «слепыми котятами». Прав в отношении всех своих соратников, даже проницательного В. М. Молотова, который четко сознавал судьбоносное значение для социализма такой задачи, как преодоление классовых различий, связывая его зрелость со становлением бесклассовой социальной структуры, но, как и коллеги, туманно представлял ведущие к этому экономические процессы. Естественно, речь здесь не о тех молодых кадрах, которые были подобраны самим Сталиным и которым не дали «дозреть» в верхнем эшелоне руководства, убрав их после его кончины (Ю. А. Жданов, Д. И. Чесноков, Д. Т. Шепилов…), но картина его «одиночества» от этого не становится менее трагичной. Он ушел из жизни, не понятый и не поддержанный однопартийцами-современниками, в зените беспримерной победной славы и всего за три года до беспримерного оклеветания и поношения. Прав оказался Ш. де Голль, высоко отозвавшись о личных качествах Сталина, но выразив мнение, что «сталинское государство без достойных Сталина преемников обречено» (Россия и мир. Информационный экспресс-бюллетень для депутатов Государственной думы. 2000. Вып. 2. С. 42). Еще несколько раньше академик В. И. Вернадский резко выделил одного Сталина из числа власть имущих. А если мы вспомним, что этот геолог создал концепцию ноосферы — сферы научной мысли, венчающей совокупное развитие земных литосферы, гидросферы, атмосферы, биосферы и социосферы, и считал ее полностью созвучной с основной идеей, проникающей научный социализм, что он видел в утверждении Советской власти «начало перехода к государственному строю сознательного воплощения ноосферы» (Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 94, 501–502), то это выделение приобретает значимость высочайшей оценки. «Наше дело правое, — писал Вернадский Сталину в 1943 году, — и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы — основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической, планетарной силой» (Цит. по: Бояринцев В. И. Русские и нерусские ученые: мифы и реальность. М., 2005. С. 250). Сталин, как и Ленин, во всей его многогранности дорастал до ноосферного уровня; однако после него этот рост был приостановлен. Человечество в лице ведомой ими партии, советского рабочего класса, народа совершило прорыв-переход в ноосферу, но закрепить его и расширить мог своим натиском только мощный кадровый «второй эшелон», подготовить который Сталин и не сумел и не успел. При колоссальном размахе во второй половине XX века научно-технической революции, качественно сказавшейся особенно заметно в развитии и совершенствовании массовых информационных технологий, то есть инструментария мыслящего мозга, — будто в насмешку над ним, — произошел пугающий интеллектуальный социально-нравственный спад. Задачу полноценного выхода в ноосферу не ведающая жалости ирония истории сдвинула на два-три поколения вперед.
