Виталий Оппоков - Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917
Спустя год тяжело заболел Александр III. Могучий организм одолел внезапную болезнь, и окружающие о ней как будто забыли. Но наследник заторопился со сватовством особенно неистово, словно предчувствуя скорую отцову смерть. А со свадьбой — совсем, казалось, потерял голову. Сумел убедить, очевидно, и мать в том, что его женитьба должна состояться даже раньше похорон отца. Неизвестно, какие аргументы он приводил матери, но в дневнике по этому поводу сделал в октябре 1894 года такую, тоже не свойственную его скрытному характеру запись: «22 октября. Суббота. Вчера вечером пришлось перенести тело дорогого Папа вниз, потому что, к сожалению, оно быстро начало разлагаться… Слава Богу, милая Мама совсем спокойна и геройски переносит свое горе! Только и делал, что отписывался от туч телеграмм. Происходило брожение умов по вопросу о том, где устроить мою свадьбу. Мама, некоторые другие и я находим, что всего лучше сделать ее здесь спокойно, пока еще дорогой Папа под крышей дома; а все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере, после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!..»
Ну прямо-таки шекспировские страсти! Не иначе, как новые безнравственные лицедейства Датского королевства, перенесенные на русскую землю!.. Еще не остывший, но уже быстро разлагающийся труп императора ужасает близких своим присутствием. Еще тело странно ушедшего из жизни монарха не предано земле, а дух витает над поганящим его память южным царским домом. Но вот сын вместе с матерью — датской принцессой Дагмарой-Софьей-Доротеей, в русском обращении Марией Федоровной — уже готовы предаться свадебному веселью!..
Отчего так внезапно заболел и сгорел Александр III? Отчего наследник русского престола так торопился выполнить не волю усопшего отца, а желание германского императора — осуществить брак с немецкой принцессой?..
Вразумительные ответы на эти непростые вопросы поищем в обстоятельствах происшествия в злополучном Оцу, где произошло мнимое покушение на наследника.
Первое упоминание о предстоящем отъезде из столицы на длительное время в дневнике Николая встречается 15 февраля 1890 года: «Утро было довольно занятое, у меня был Леер. После службы завтракали Оболенские. На каток приехал только Сергей. Пили с ним чаи втроем, много рассуждали о кругосветном плавании осенью…»
Казалось бы, молодой человек, обремененный тягостным присутствием на официальных мероприятиях, надоедливыми встречами с профессорами Академии Генерального штаба Леером да Пузыревским, поскольку общее образование он, к его радости и по его же словам, уже закончил «окончательно и навсегда», должен быть счастлив предстоящим романтическим путешествием. Но он о нем отзывается с такой же скуловыворачивающей скукой, как и о встрече с преподавателем Леером или о других надоевших ему до чертиков приемах и заседаниях. К примеру, 29 января он записал: «Сегодня не было заседания Государственного Совета, и я этого не оплакивал». Подобные скупые замечания, но уже о предстоящем плавании встречаются в дневнике в течение нескольких месяцев всего лишь два-три раза.
Еще меньше любил вспоминать Николай о происшествии в японском памятном для него городке. В его дневнике, скупом на слова о важных событиях, но богатом на всевозможные подробности (сколько застрелили всевозможной дичи, с кем столкнулся на катке и как страдал от этого, кого и каким образом покусала собака, кто и почему умер, сколько кто выпил за ужином и как сильно «нализался», о большом облегчении развеселой компании, избавленной от «Патриотического концерта», на который «Мама поехала», и о многих других безделицах), упоминание об инциденте в Оцу встречается лишь дважды.
«Не могу сказать, чтобы сожалели, что 1891 год кончился: он был положительно роковым для всего нашего семейства, — провожал он трагическим тоном, от которого веет годуновскими покаянными нотками, уходящее страшное для него двенадцатимесячье. — Смерть тети Ольги, дяди Низи и милой Алике,[5] болезнь и долгая разлука с Георгием и, наконец, мой случай в Оцу — все следовало быстро одно за другим. И голод присоединился к этим семейным несчастьям! Нечего сказать! Тяжелый год! Молю Бога, чтобы будущий 1892 год был похож на прежние, на восьмидесятые. Единственным светлым воспоминанием для меня является благополучное возвращение домой из Сибири и радостная встреча с семейством в Фреденсборге, и то вскоре омраченная ужасной смертью Алике!» (Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. М.: «Полистар», 1991. С. 38.)
Другая запись, преисполненная не меньшей экспрессии, появилась несколько раньше, 8 октября, в том же мрачном Фреденсборге, осенней резиденции датских королей: «Я положительно взбешен дошедшими до меня слухами, будто Барятинский позволяет себе продолжать, что не Джорджи[6] спас меня в Оцу, а оба дженрикши.[7] Не понимаю, чего он этим хочет достигнуть, себя ли выгородить (кто же его обвиняет в бездействии?) или же очернить Джорджи; но зачем? — это, по-моему, просто подло!»[8]
Если Николая Александровича что-то очень беспокоило, угнетало или обнадеживало, он, обычно сдержанный и скрытный, мог быть расточительным и на слова, и на эмоции. В этих двух пространных, по сравнению со множеством других, дневниковых записях он представил много пищи для размышлений. Похоже, что сказал то, в чем всю жизнь боялся признаться не только другим, но и самому себе. Впрочем, как иначе может вести себя отцеубийца или сын, причастный к подобному злодеянию?
В первой приведенной записи — отчаяние и страх наказания водят рукой безвольного наследника. Злодейство, возможно, еще не совершено. У Николая еще есть время на раздумье, как имел его Александр, тот самый, которому европейская масонская закулиса предложила престол взамен на жизнь отца — Павла I, оказавшегося третьим лишним в околотронной возне тоже двух европейских партий — на этот раз профранцузской и проанглийской. Александр согласился и стал Александром I.
Николай станет Николаем II почти три года спустя после своего возвращения через Сибирь в ставку датских королей. Он еще может приостановить преступление, которое, по всей видимости, было затеяно и начало которому положено в том же Фреденсборге. Туда осенью съехалась почти вся европейская родня царского буржуазного интернационала. Именно туда зазвали и Александра III под предлогом встречи чудом спасшегося от руки японского маньяка Николая. Не исключено, что о роковой участи супруга знает и царица, Мария Федоровна. Ведь она презирает мужиковатого, с простыми грубыми манерами мужа-великана не только в душе, но и порой открыто, называя его во время размолвок, точно так, как и высокомерная общеевропейская родня, — «медведем». Ведь она, дочь датского короля Христиана IX, принцесса Дагмара, предназначалась в жены другому российскому принцу, но после внезапной смерти того, что часто случалось в императорских семьях, вышла замуж за Александра, оказавшегося после смерти старшего брата наследником, а затем и царем.
Мария Федоровна царствующего супруга презирала, а царский буржуазный интернационал, разделяя это чувство, Александра III, твердо державшего в руках не только Россию, но и Европу, ко всему прочему еще и боялся. Устранение очередного «третьего лишнего» на российском престоле ускорил укрепившийся на германском престоле своевольный и амбициозный Вильгельм II, которому авторитет «царя-медведя» мешал занять в Европе ведущую роль.
Заговор, если он существовал, мог начаться с того, что Николая свели с младшей сестрой Елизаветы Федоровны (Эллы), жены великого князя Сергея Александровича. Германский и английский императорский дома прочат Алике, так звали немецкую принцессу, которую за своенравность и нервозность в близком окружении Александра III прозвали «гессенской мухой», Николаю в невесты. Ну а он боится не только ее самой, но и ее имени. Ведь вместе с той женитьбой он, можно полагать, должен принять участие в медленном убийстве своего отца.
Николай соглашается с этим предложением или делает вид, что соглашается. Вместе с тем пускается во все тяжкие, прожигая и пропивая государственные обязанности наследника, полковую службу, сыновний долг, чувство любви. Чтобы не думать о навязываемой ему заговорщической родней невесте, он готов день и ночь пропадать то у ног балерины Кшесинской, а то жениться на первой встречной еврейской девушке. И над всеми этими причудами витает, как дух смерти, как напоминание о том, что он должен совершить, имя Алике. Вот почему, не исключено, он так нервозно воспринимает смерть тети с этим именем.
12 сентября 1891 года, размышляя над ультимативными передрягами путешествия, во время которого его до смерти напугали и сделали ему, быть может, последнее предложение и предупреждение, он в датском королевском замке Фреденсборг оставил в своем дневнике запись, которая так похожа на гамлетовское сакраментальное «быть или не быть». Разве что издерганный российский принц, в отличие от датского, явился не сторонником приговоренного отца, а его противником.
