Исраэль Шамир - Сорвать заговор Сионских мудрецов
Не в наших силах ответить на вопрос, было ли решающим активное участие евреев в процессах, лишивших искусство уникальности, сакральности и культурно-религиозного контекста. Для сравнения представим себе большую нефтяную корпорацию, которая поставляет топливо жителям города, и маленькую керосинную лавку, продающую несколько литров керосина для последних старомодных чудаков. Эти две компании даже смешно сравнивать. Но вот корпорация проходит приватизацию и демонополизацию для создания «здоровой конкуренции» — и чахнет. Маленькая керосинная лавка получает тот же статус, что и некогда могучая корпорация, и, когда случайно вспыхивает пожар на складах корпорации, лавка остается единственным поставщиком. Возникает вопрос: это произошло благодаря усилиям торговца керосинной лавки или ему просто повезло?
Здесь мы подходим к злополучному вопросу о Заговоре. Возможно ли поверить в то, что евреи, обыкновенные Коганы и Левины, действительно вступили в заговор: удалили искусство из церквей, изобрели фотографию и репродукцию, и противопоставили сакральное искусство бездушным предметам — с целью погубить Искусство и уничтожить европейскую цивилизацию? Можно ли предположить существование «еврейского заговора против Искусства» как одного из фронтов борьбы с Духом?
Дабы разгадать эту загадку, мы введем понятие «группового интереса». Группы (классы и народы) имеют свои интересы, не всегда совпадающие с суммой интересов их членов. Более того, рядовые члены группы не всегда осознают наличие таких интересов. Предположим, что Мамона — это персонификация классового интереса капиталистов. Капиталист хочет просто продавать питьевую воду, а Мамона хочет отравить все реки и источники, чтобы все покупали питьевую воду. Капиталист строит гигантский торговый центр, а Мамона хочет уничтожить мир за пределами этого торгового центра, чтобы ничто не отвлекало человека от шоппинга. Отдельный капиталист может натворить немало гнусностей, но демон его классового интереса, Мамона, гораздо опаснее, губительнее для мира. Мамона стремится уничтожить все факторы, отвлекающие от товарного потребления, будь то церкви, произведения искусства, леса, поля, реки, морское побережье, горные пики, свежий воздух. Отдельный капиталист может даже не осознавать, что он одержим демоном своего классового интереса, когда сливает в речку ядовитые отходы.
Для мамонцев искусство является помехой, отвлекающей человека от главного занятия — поклонения Мамоне. Мамонские статьи об искусстве обсуждают в основном его денежный эквивалент. Так, обсуждение судьбы «Розовой Мадонны» Рафаэля в газетах New York Times и Guardian сводилось к стоимости полотна и имени владельца. В статье о выставке Клары Халтер речь шла о двух миллионах евро, полученных художницей от французского министерства обороны за палатку, испещренную словом «мир». Виктор Пелевин замечательно описывает выставку ценников на произведения искусства [23]: в то время как оригиналы хранились в шкафах и сейфах, стены выставочного зала украшали сертификаты торговцев, удостоверяющие, что сие произведение искусства было приобретено частным коллекционером за, скажем, 15 миллионов долларов. «Это новейшее течение в дизайне — монетарный минимализм», — провозгласил один из героев повести.
Впрочем, для мамонцев любая выставка проходит в стиле «монетарного минимализма», поскольку они видят только последнюю строку — «цена предмета». Еврейско-буржуазная мамаша принимает потенциального зятя в манто из норки с неснятым ценником, гласит жестокая еврейская шутка. В современном искусстве манто уже нет, остался только ценник.
Классовый интерес капиталиста диктует поддержку концептуального искусства; более того, он превращает любое искусство в концептуальное. Групповой интерес евреев велит им подрывать изобразительное искусство, так на этом поприще они неконкурентоспособны. Еще более глубокий групповой интерес велит евреям бороться с христианством, древним главным врагом. Мы видели недавно, как групповой интерес евреев выразился в беспрецедентной по своей мощности атаке на Мэла Гибсона, который посмел снять фильм об Иисусе Христе. Не об Иисусе — благом еврейском раввине, и не о бабнике Ешу из веселого Назарета — но о Спасителе, принявшем смерть на кресте. Поскольку европейское сакральное искусство неразрывно связано с Христом, профанация искусства соответствует групповому интересу европейских евреев. Это вовсе не означает, что все евреи в целом или даже некоторые из них сознательно действуют в соответствии с групповым интересом евреев.
Истории свойственно повторяться. Православный мир пережил подобный поворот событий более двенадцати веков назад. Евреи сыграли важную роль в величайшей трагедии византийского искусства, иконоборчестве. В прекрасной и просторной церкви св. Софии в Стамбуле, высшем достижении православного зодчества, любовно восстановленной турецкими мастерами в ХХ веке, вы тщетно будете искать мозаики Юстиниана и Теодоры, известные по копиям Равенны. Сохранились лишь относительно поздние фрески и мозаики, и отнюдь не по вине турок или крестоносцев. Повсюду, за небольшим исключением, прекрасные сакральные образы той эпохи были уничтожены, когда иконоборчество стало основной доктриной Византийской империи. Они уцелели лишь в затерянных, далеких местах: в церкви Св. Екатерины на горе Синай; в других отдаленных монастырях, где они покоряют нас своей неземной прелестью и удручают чувством невосполнимой потери. Свидетельства современников не оставляют место сомнениям: евреи (могущественная община как в те времена, так и в наши дни) активно поощряли иконоборчество.
И сколь ни грустен этот исторический пример, он вселяет надежду: после двухсот лет владычества иконоборцев люди устали от скучных, невдохновляющих храмов и вернули изобразительное искусство в церкви. По сей день Восточная Церковь празднует Воскресенье Торжества Православия — день, когда Искусство вернулось. Мы можем повторить это достижение. Сакральные образы должны быть возвращены на свое место, в храмы. Все они, и восхитительное Благовещение кисти Ван Эйка из вашингтонского музея, и Троица Рублева из московского музея древнерусского искусства — должны быть возвращены в свою естественную среду, в исконный контекст. Но не будем слишком жестоки к частным коллекционерам: на наш взгляд, можно оставить Саатчи его свиные туши в формалине.
Нам по силам возвратить произведения искусства в их контекст. Вернем мозаики из скучного неаполитанского музея обратно в Помпеи, греческую мраморную скульптуру из Британского музея обратно на Акрополь, сокровищам Месопотамии место не в Берлине, а в Ираке, а алебастровым скульптурам из дворца Хишама — не в пыльном иерусалимском музее, а in situ в Иерихоне. Давайте опустошим огромный Лувр и наполним маленькие французские города искусством. Это поможет связать порванную нить духовной традиции. Произведения искусства не могут принадлежать частному коллекционеру, они — наша связь с Божественным.
Реставрация возможна: за последние годы Россия восстановила сотни церквей и вернула тысячи древних икон в церкви. В Старой Ладоге храмы XII века сияют куполами на берегах реки Волхов после многих лет забвения. Со скрежетом зубовным, но русские музеи все же возвращают церковную собственность, конфискованную в 20-е годы. Запад может пойти по тому же пути: тысячи посетителей ринутся в церкви, когда им будут возвращены созданные для них шедевры человеческого духа, неиссякаемый источник веры вновь забьет творческим вдохновением, и зима тревоги нашей сменится весной.
Религиозные корни либерализма [24]
Общепринято считать современный либерализм нерелигиозным, если и не антирелигиозным направлением мысли. Либерализм уклоняется даже от самоопределения как идеология. Если вы спросите либерала, он скажет, что он против господства любой идеологии, господства любой религии. И действительно, бывали и такие либералы, но мы будем говорить лишь о сегодняшнем либерализме, ставшем идеологической доминантой в Соединенных Штатах, и играющем огромную роль в Европе и в постсоветской России. В нашем анализе либерализма мы будем опираться на некоторые идеи покойного немецкого мыслителя Карла Шмитта.
После покорения Германии в 1945 году Карл Шмитт провел некоторое время в советской и в американской зонах оккупации, которые потом стали ГДР и ФРГ. Уже тогда Шмитт заметил, что американский либерализм — это воинствующая идеология, менее склонная к компромиссам, нежели советский коммунизм. Так, американцы потребовали от него доказать свою веру в либеральную демократию, русские не требовали клятвы на «Коммунистическом манифесте». Этот личный опыт привел Шмитта к выводу, что новый американский либерализм (в дальнейшем просто либерализм) это не «отсутствие идеологии», но идеология, и более опасная, чем коммунизм (который он крайне не любил). Заметим в скобках, что Шмитт приветствовал «холодную войну» потому видел в СССР силу, сдерживающую американский идеологический натиск.
