Давид Бранденбергер - Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)
Однако Мехлис громил не только пропаганду, выстроенную вокруг идей пролетарского интернационализма. Не доверяя всем идеалистическим, абстрактным формам агитации, он подверг критике приоритет, который в Красной Армии отдавался выпущенному через год после шестаковского учебнику партийной истории, — «Краткому курсу истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)». Изучение этого непростого труда, по мнению Мехлиса, препятствовало более практичной пропагандистской работе в войсках: «Мы увлеклись только пропагандой "Краткого курса истории ВКП (б)" и забыли пропаганду, обязывающую реагировать на все. Пропаганда военной культуры и знаний еще не стала неотъемлемой частью всей воспитательной работы в Красной Армии. Необходимо помочь начальствующему составу изучать военную историю, усвоить специальную и военно-историческую литературу, в совершенстве овладеть военным искусством» [193].
Помимо критики пропаганды, которую он считал идеалистичной и слишком политизированной, Мехлис также яростно набрасывался на «культ опыта Гражданской войны». Основывая свою критику на нескольких двусмысленных высказываниях, походя сделанных Сталиным месяцем ранее, Мехлис заявил, что «опыт старой армии» имел большее отношение к геополитическому контексту начала 1940 годов, чем опыт революционной эпохи [194]. «Слабо изучается военная история, в особенности русская. У нас проводится неправильное охаивание старой армии, а между тем мы имели таких замечательных генералов царской армии, как Суворов, Кутузов, Багратион, которые всегда останутся в памяти народа, как великие русские полководцы, и которых чтит Красная Армия, унаследовавшая лучшие боевые традиции русского солдата. …Все это приводит к игнорированию исторического конкретного опыта, а между тем — самый лучший учитель — это история» [195]. Упоминание Мехлисом знаменитых героев царской армии в 1940 году поучительно, учитывая тот факт, что еще в 1938 году Политическое управление в качестве образцов для подражания выделяло по большей части другие фигуры: Чапаева, Щорса, Котовского, Пархоменко и Лазо [196]. Следом за выступлением Мехлиса, вся историческая линия окончательно изменилась — но лишь по прошествии нескольких месяцев Калинин в своей речи осенью 1940 года так же воодушевленно выскажется в пользу Суворова и Кутузова [197].
Русский народ попал в поле зрения национал-больевистской пропаганды во второй половине 1930 годов, хотя точное время, соответствующее этому сдвигу, не зафиксировано в документах. То, что в высших эшелонах власти, и в том числе Сталиным, на протяжении нескольких лет велись разговоры о весомом вкладе русского народа в дело революции, не вызывает сомнения. Однако далеко не случайно и то, что подобные руссоцентричные настроения не придавались огласке в печати до конца десятилетия [198]. В конце концов, сделать пантеон русских героев оружием пропаганды оказалось делом сравнительно легким, но прославление русского народа в целом требовало от марксистского государства гораздо более тонкого и внимательного подхода. Первые пробы идеологической почвы были сделаны в печати во второй половине 1930 годов — на первый взгляд безобидные клише, вроде «первый среди равных», постепенно привязывались к описаниям русского этноса. Материалы, в которых откровенно говорилось о превосходстве русских, появились в прессе лишь в 1938 году, но даже тогда авторы статьи, опубликованной в журнале «Большевик», казалось, ставили перед собой задачу привести длинный список русских национальных героев, а не подробно перечислить характерные черты, отличающие русских как нацию [199]. Написанную Б. Н. Волиным, долгое время отвечавшим в Главлите за идеологию и цензуру, эту статью можно считать промежуточным шагом в постепенном формировании открытой этнической иерархии в СССР, окончательно сложившейся только три года спустя в марте 1941 года с публикацией еще одной статьи (авторство принадлежит опять же Волину) в авторитетной «Малой Советской энциклопедии». Относительное промедление в публикации этих статей свидетельствует о колебаниях, которые сопровождали их официальное одобрение [200]. Тот факт, что до конца 1930 годов в печати не говорилось о доминирующей роли русских, что обеспечивалось бы возвышением русской истории и ее героев позволяет нам сделать вывод, что открытая поддержка идей этнического превосходства русских вызывала значительное беспокойство в партийном руководстве.
Если сталинский национал-большевизм возник как довоенное явление, отражающее озабоченность партийной верхушки государственным строительством и собственной легитимностью, то его появление было завуалировано — но в то же время и стимулировано — провалом кампании, развернувшейся вокруг советского патриотизма с 1936 по 1938 гг. Ее крах заставил партийное руководство рассматривать выбор имперского ореола и русской национальной системы образов как наиболее подходящий способ мобилизовать патриотические настроения и лояльность на массовом уровне – компромисс, аналогичный «большой сделке», через которую В. Данхем определяет советскую литературу [201].
Несмотря на то, что возвращение к руссоцентризму часто рассматривается как необходимость, вызванная войной в 1941 году, его появление — будучи должным образом констектуализировано — более точно отражает озабоченность партийной верхушки в межвоенный период государственным строительством, легитимностью и массовой мобилизацией. В этом русле руссоцентричные и шовинистические аспекты официальной линии понимаются скорее как следствие, возможно, чрезмерного, но расчетливого использования царских символов, мифов и героев, нежели как признак неподдельно националистических убеждений Сталина и его окружения. На самом деле, именно в силу столь инструменталистского интереса к прошлому партийные руководители ожидали (приблизительно в 1935 году), что новый акцент на темах и системах образов, извлеченных из прагматичной истории дореволюционной эпохи, сможет вполне корректно сосуществовать с другими, более заметными кампаниями, направленными на продвижение советского патриотизма, дружбы народов и других мобилизационных лозунгов. Казалось, советскому пантеону героев, созданному в соответствии с правящей эстетикой социалистического реализма, суждено было объединить Петра Первого, Александра Невского и Пушкина с Лениным, Сталиным, Чапаевым, Дзержинским, Щорсом, Фрунзе, Постышевым, Косиором, Ходжаевым, Тухачевским и целым рядом представителей стахановского движения
Однако из-за маниакальных чисток второй половины 1930 годов, нанесших непоправимый урон промышленности, высшему командованию Красной Армии и самой партии, многие члены советского Олимпа были преданы забвению так же скоропостижно, как и возвеличены. Мобилизация «личным примером» в значительной степени осложнялась внезапным арестом или исчезновением прославленных рабочих, руководителей, партийных чиновников и военных командиров — возможные в сложившихся обстоятельствах события, которые требовали в краткосрочной перспективе переиздания многих канонических пропагандистских материалов, а в долгосрочной — угрожали гибелью всему советскому пантеону.
В конечном счете, следствием кризиса стала глубокая трансформация демографического состава официального пантеона. Если до чисток особое внимание партийной линии к руссоцентричным темам и знаковым фигурам из царского прошлого перекрывалось популяризацией советских героев Гражданской войны и текущего социалистического строительства, то гибель во время чисток 1936-1938 годов многих выдающихся личностей чрезвычайно ослабила подобные пропагандистские усилия. После истребления «советских патриотов» (Постышев, Косиор, Косарев, Ходжаев, Тухачевский и др.) в пантеоне остались главным образом традиционные русские национальные герои (Александр Невский, Петр, Пушкин) и горстка революционеров (Ленин, Сталин, Фрунзе, Щорс), многих из которых уже не было в живых более десяти лет. Сложившиеся обстоятельства заставляли фактически неизбежно полагаться на традиционных русских героев, поскольку они были столь же узнаваемы для своих советских современников и не рисковали разоблачением как враги народа
Значимость происходящего трудно переоценить. Особенно ярким примером, позволяющим оценить идеологические изменения произошедшие с 1937 года, является тот факт, что в 1939 году Сталин сам потребовал произвести ревизию официальных представлений о советском патриотизме [202]. На его воззвание «развивать и культивировать» патриотизм ответил в 1940 году Калинин; по его словам, советский патриотизм является по своей сути чувством гордости и лояльности, объединившим с середины XIX в. как русских, так и «наиболее сознательные элементы угнетенных национальностей» под передовым знаменем русской «национальной культуры» [203]. Национал-большевистская риторика подобного толка показывает, насколько нечетким в результате чисток оказалось деление на до– и постреволюционные периоды. Она также отражает новое центральное положение русского народа как «первого среди равных» в советской семье народов.
