Даниил Краминов - Сумерки в полдень
Антон искоса поглядел на соседку: ее красивые карие глаза были устремлены вдаль. Лицо казалось серьезным и озабоченным. Хотя слова Кати о ее бывшей подруге заронили в его сердце зернышко недоброжелательства к Елене, он с одобрением отметил, что Елена за короткое время сумела узнать о Хэмпсоне больше, чем Антон за весь вчерашний вечер.
В Варшаве они втроем — Антон, Елена и Хэмпсон — прогуливались по низким платформам вокзала, а когда поезд двинулся дальше, вместе стояли у окна, всматриваясь в окраины, по которым кружила железная дорога, подивились широте и медлительности Вислы, красоте города, который раскинулся на ее крутом берегу. Затем, также втроем, они вышли на другом, более шумном вокзале, где их вагон снова отцепили, присоединив к берлинскому поезду, и потом долго сидели в вагоне-ресторане за обедом. И хотя многое разделяло молодых людей, они вернулись в свое купе с убеждением, что их сближают не только возраст и совместное путешествие, но что-то более глубокое и значительное.
В поезд, который останавливался на больших станциях, садились мужчины с подчеркнуто военной выправкой.
— Похоже, что немецкие офицеры возвращаются домой, — заметил Антон. — Но что они могли делать в Польше?
— Это не немецкие офицеры, которые возвращаются домой, а польские фольксдойче, — тоном знатока пояснил немец. После сытного обеда с пивом он подобрел, стал общительнее и соблаговолил наконец познакомиться с соседями по купе, представившись церемонно и торжественно: — Фон Зюндер…
Елена и Хэмпсон кивнули в ответ. Антон сказал, что рад познакомиться с «самим герром Зюндером». Сдержав усмешку, он сделал ударение на слове «зюндер», что означает по-русски «грешник».
— Да, это наши польские фольксдойче, — повторил Зюндер. — Они едут в Германию, чтобы… — он прищурил глаза и заулыбался, — чтобы посетить своих родственников.
— Посетить родственников в Германии? Без жен, без детей?
Зюндер засмеялся.
— Я пошутил… Они едут в Нюрнберг.
Фольксдойче громко разговаривали, смеялись, много ели и пили пиво, но вели себя дисциплинированно. Когда в коридоре появлялся кондуктор, они выжидательно смолкали и садились прямее. Антон, прогуливаясь по коридору, заметил это — в вагоне двери и простенки были застекленными, — вернулся в купе и, кивнув на соседнее купе, где шумели фольксдойче, заметил:
— Кажется, они побаиваются даже кондуктора.
— Не боятся они кондуктора, — недовольно возразил Зюндер. — Они уважают его… потому что кондуктор есть носитель власти и порядка.
И пассажиры-немцы блюли порядок в поезде с поразительной скрупулезностью: из окон не высовывались, потому что это было «ферботен» — запрещено, сор тщательно убирали, охотясь на полу за крошками и мельчайшими клочками бумаги, и выносили в мусорный ящик в тамбуре; в купе с надписью «Нихт раухен» не курили, а выходили в конец вагона, где было разрешено курить. С угодливой готовностью, приговаривая: «Битте шён», — распахивали свои большие чемоданы перед польскими таможенниками на границе, помогали им ворошить пожитки и торопливо восклицали: «Данке шён!» — когда таможенники заканчивали осмотр. Как только поезд пересек границу, фольксдойче, словно по команде, вновь открыли свои чемоданы и достали нарукавные повязки — красные, с белым кругом посредине и черной свастикой в центре круга. Помогая друг другу, они прикололи эти повязки на левый рукав повыше локтя.
На германской таможне фольксдойче были еще более угодливы и предупредительны, благодарили таможенников и полицейских еще усерднее. Тут таможенники и полицейские были представителями не обычной власти и порядка, а в ы с ш е й власти и в ы с ш е г о порядка. И польские фольксдойче всем своим видом, поведением показывали, что не только покоряются этой власти и порядку, но и признают их наивысшим воплощением германского духа, поклоняются им как божеству.
Германский порядок произвел впечатление и на Антона. Ему показалось, что, пересекая границу, они как бы шагнули из сеней в горницу, прибранную перед праздником старательной хозяйкой. Полотно дороги стало прямее и ровнее, ее скаты зеленей и чище, водостоки, выложенные каменными плитами, походили на открытые водопроводы. Даже телеграфные столбы, покрашенные и пронумерованные, стояли в таком строгом порядке и с такой красивой прямотой, с какими стоят только гвардейцы на параде. «Аллес ист ин орднунг», — вспомнил Антон любимое выражение немцев, с которыми работал в Москве. Да, тут все было в порядке, в идеальном порядке, в математически четком и строгом порядке!
Антон внимательно смотрел в окно вагона: перед ним расстилалась земля главного противника или даже врага его Родины. Он видел заводы, дымившие в белесо-синее небо, широкие и прямые бетонированные дороги, идущие с запада на восток, совсем новенькие просторные авиационные ангары, еще поблескивающие свежей краской, точно вымытые недавним дождем.
Чистенькая, прибранная, ухоженная Германия лежала под ярким, еще знойным солнцем. Красивые рощи с поразительно стройными соснами или елями, дубками или березами просвечивались из конца в конец, столь идеальны были их ряды! Озера и пруды сверкали бледной, как и небо, синевой. Серое жнивье постепенно сменялось черной пахотой, могучие першероны — ломовые лошади, нагнув лохматые головы, тащили плуги, и свежие борозды жирной земли влажно блестели на солнце. Красная черепица высоких крыш поднималась над густыми садами, и ветви яблонь сгибались под краснобокими наливными яблоками. Дороги, которые пересекал поезд, были полны движения, города и поселки — полны жизни.
Перед вечером Антон увидел то, что подсознательно ждал увидеть целый день. По широкому шоссе, нырявшему под железную дорогу, шли танки. Зеленовато-серые с белыми крестами на броне, они двигались нескончаемо длинной колонной. Антону на минуту показалось, что это ползет какая-то чудовищная змея, голова которой скрылась в сосновой роще, за поворотом дороги, а хвост еще тянулся за холмом, с которого спускалось шоссе. Огромная зелено-стальная змея, медленно извиваясь, двигалась, и грохот тяжелых гусениц доносился в открытые окна поезда.
Фольксдойче загомонили особенно шумно, откровенно ликуя.
— О майн гот! О майн гот! — взволнованно проговорил Зюндер, наслаждаясь зрелищем. — Движутся так же прямо, как наш поезд по рельсам! Вундершён! Чудесно! Просто чудесно! И красиво!
— Красоты тут есть мало, — проворчал Хэмпсон.
— Это сила, — сказал Зюндер. — А сила всегда красива.
Хэмпсон пожал плечами и сказал с усмешкой:
— Сила делает у вас восхищение?
— Да! Я восхищаюсь силой! — подхватил Зюндер. — Сила, как и энергия, — основа всего. Нет порядка без власти, и нет власти без силы.
— Сила часто переходит в насилие, а насилие вызывает новое насилие.
— И побеждает тот, чья сила оказывается сильнее! — провозгласил Зюндер с торжествующим блеском прозрачно-светлых глаз, точно он впервые открыл неведомую до сих пор истину.
— Это есть правда, — не спеша согласился Хэмпсон. — Победа всегда на той стороне, которая сильнее.
С наступлением сумерек в вагоне вспыхнул яркий свет, и теперь, чтобы рассмотреть поселки, рощицы и поля, бегущие навстречу поезду, надо было прижимать лицо к стеклу, загораживая его ладонями от света. Все чаще громыхали мосты, переброшенные через железные дороги и шоссе, в густеющем мраке все чаще появлялись россыпи огней: начинались пригороды Берлина. Залитые светом оживленные улицы возникали у самого полотна, чтобы тут же исчезнуть, с шумом проносились пригородные станции и платформы с немногими пассажирами, желавшими попасть в столицу.
Чем дальше, тем ярче разливалось море огней. На стенах и крышах освещенных домов, как клеймо завоевателей, зловеще чернела свастика. Над тротуарами свисали большие красные полотнища, в белых кругах которых, как жирные пауки, распластались свастики. На темных фронтонах больших казенных зданий высвечивались электрическими лампочками слова: «Ein Volk, ein Reich, ein Führer» («Единый народ, единая империя, один фюрер»).
Хэмпсон, узнав, что его русские спутники проведут несколько дней в Берлине, захотел непременно встретиться с ними и пригласил обоих пообедать или поужинать. Елене понравился обходительный и симпатичный англичанин, и она, опередив Антона, согласилась:
— Хорошо… А как мы встретимся?
— О, это очень легко! — обрадованно воскликнул Хэмпсон. Достав визитную карточку, он написал на ней номер своего телефона и подал Елене. — Только дайте мне звонок, и я найду вас.
Показалась темная от копоти крыша вокзала, она надвигалась на поезд, как огромный футляр. Поезд остановился. Антон и Елена, стоя рядом в коридоре, почти щека к щеке, приникли к окну. Вдоль широких платформ, разделенных канавками путей, тянулись на уровне вагонных окон длинные вывески: «Ost Bahnhof» — «Восточный вокзал». На перроне толпились встречающие, среди которых Антон сразу увидел Тихона Зубова. Его непокрытая кудрявая голова вызывающе возвышалась над шляпами, шляпками и форменными фуражками. Антон просил Володю Пятова встретить в Берлине и ожидал увидеть именно его, а не Тихона. Вероятно, Пятов не смог приехать на вокзал и прислал их общего друга. Антон бросился к выходу, все еще занятому фольксдойче, стоявшими в затылок друг другу. Бормоча: «Битте ум энтшульдигунг! Битте ум энтшульдигунг!» «Прошу прощения!» — Антон проскользнул мимо них и выскочил на платформу.
