Сергей Кургинян - Суд времени. Выпуски № 23-34
Варламов: Поэтому истина находится на пересечении нескольких источников. Никогда одним источником пользоваться нельзя!
Сванидзе: То есть Вы считаете, что это место в мемуарах Юсупова, оно не заслуживает доверия.
Варламов: Думаю, что нет.
Закатов: Ваша Честь, маленькое слово. Здесь неоднократно цитировался Арон Яковлевич Аврех. Так вот он утверждал, основываясь на материалах все той же чрезвычайной следственной комиссии, что все документы, которые она изучила, свидетельствуют, что не могло идти речи о выходе России из войны, что царь и царица были настолько против, что никакие аргументы никакого Распутина…
Сванидзе: По факту мы это видим. По факту мы это видим.
Кургинян: Насчет царицы. Там точно, что насчет царицы?
Закатов: Абсолютно.
Кургинян: Насчет царя — сто процентов.
Закатов: Я вам могу… В исторической записке № 118, там статья Арона Яковлевича Авреха о деятельности чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Прошу вас, если не ознакомлены.
Сванидзе: Это подтверждает, что царица была настроена очень жестко за продолжение войны.
Кургинян: Мне кажется, что чуть мягче, чем царь. Царь был настроен непреклонно.
Закатов: Нет, ни в коем случае! Она даже в большей степени!
Сванидзе: Да, прошу вас!
Фирсов: Я хотел бы сказать, что спор совершенно неправильный, некорректный.
Сванидзе: То есть, скажем так, она была антигермански настроена.
Фирсов: Совершенно некорректно и неправильно. Во-первых, невозможно сказать, что бы было, если бы вышла из войны. Она — Россия — не могла выйти из войны, как и не могла в нее не вступить. В свое время, в феврале 1914-го года, бывший министр…
Сванидзе: Ну как не могла? Потом вышла, при большевиках.
Фирсов: Минуточку. Министр внутренних дел Российской Империи Дурново, человек очень неглупый, хотя и не семи пядей во лбу, но блестящий совершенно чиновник, составил записку, которая легла на стол императора уже после его кончины. В этой записке — она по сути своей пророческая — он предсказал, что будет, если Россия вступит в войну (я повторяю, это где-то январь-февраль 1914-го года) и что будет, если она не вступит. Грубо говоря, что будет, когда она выиграет, если выиграет, и что будет, когда она проиграет, если проиграет. В общем, сценарии одинаково пессимистичны. Государь это знал. Есть такие ситуации в политике, когда, даже зная, что вот совершишь и сделаешь что-то и сделаешь ошибку, но не сделать нельзя! И даже зная диагноз, не всегда можно вылечиться. Россия к 1914-му году находилась в такой ситуации. Государь-император прекрасно понимал, что паллиативы не спасают; реформы — я имею в виду к 1914-му году — уже не спасли бы. Он предпочитал ничего не делать, чем начинать двигать мебель в полуразвалившемся доме. И в этом была своя логика, как ни странно и ни абсурдно это звучит!
Сванидзе: Гибельная, как выяснилось.
Фирсов: Нет, когда начинается…
Кургинян: Ведь это суицид.
Фирсов: Вот опыт загнивающих систем должны учитывать. Полностью согласен! Когда начинается? Неужели при государе-императоре Николае Александровиче? Я думаю, что, к сожалению, это все раньше началось. В свое время Владимир Ильич Ленин заявил: 1905-й год порожден 1861-м.
Сванидзе: Завершайте.
Фирсов: Грубо говоря, крестьянский вопрос. Очень правильно сказал, но ведь крестьянский вопрос и при Александре II поздно решен был. Крестьяне переплатили к 1905-му году в три раза за землю! Это тоже совершенная социальная несправедливость! Да чего — для спасения дворянства.
Сванидзе: Нет, это все понятно.
Фирсов: То есть на самом деле…
Сванидзе: Мы так уходим к татаро-монгольскому игу.
Фирсов: Нет. К татаро-монгольскому, безусловно, не придем, но к началу XIX века мы придем. И вот когда мы проскочили поворот — вопрос совершенно не праздный. Мы смотрим на Николая II, как на некое подведение итогов. Мог он что-то изменить, не мог. В какой-то степени он был жертвой обстоятельств. Он мог сделать что-то лучше, мог сделать что-то хуже. Но, во-первых, сослагательное наклонение несерьезно. А во-вторых, можно ли было что-то решить, тем более, что крестьянский вопрос Столыпин не решил на самом деле. Крестьянская реформа потерпела…
Сванидзе: Не успел.
Фирсов: Да и не мог он этого сделать! Ну, что вы говорите?
Сванидзе: Если бы государь ему помогал, решил бы.
Фирсов: Европейская война с начала 10-х годов стояла уже в политической повестке дня! И ее избежать было невозможно! В принципе невозможно! Даже не убей Столыпина…
Сванидзе: Да почему нет? Да не влезли бы в эту войну и все. Почему невозможно?
Фирсов: Ну как могли не влезть? Да ну что вы?
Сванидзе: Было его решение! Его! Личное решение государя-императора:…
Фирсов: Не все решения…
Сванидзе: …входить или не входить. Вы знаете, что он получил в последний момент записку от Кайзера?
Фирсов: Конечно.
Сванидзе: Ну вот! И тем не менее — нет, будем воевать!
Фирсов: Да, конечно.
Сванидзе: Вольному воля!
Закатов: Распутин, кстати, всегда был против войны, и до начала, и…
Фирсов: Пацифизм крестьянина Распутина, он известен, но даже Распутин говорил, если бы меня не ранили, я бы остановил войну, но это все если бы…
Сванидзе: Спасибо! Спасибо, господа! Прошу вас, сторона обвинения, вам слово.
Стариков: Вольно или невольно Распутин сыграл катастрофическую роль в истории Российской Империи. Он рассорил царя с народом, он рассорил царя с элитой, он рассорил царя с царской фамилией. То есть, фактически, фигура этого человека, может быть, переполненного самыми хорошими чувствами, противопоставило царскую семью всей остальной России. Что случилось, мы знаем. Случилась трагедия. И в этом очень важный урок для России. Нужно обязательно при каждом важном решении, на каждом судьбоносном моменте учитывать мнение основного носителя власти — народа. Если народ не хочет Распутина, государь не имеет права иметь рядом с собой Распутина. Если офицеры, если элита, если дворянство не желают, чтобы рядом с императрицей был человек, который может хоть малейшую тень бросить на императорский дом, значит, царская семья не имеет права иметь рядом с собой такого человека.
Сванидзе: При абсолютизме?
Стариков: При абсолютизме.
Сванидзе: Какой же тогда абсолютизм?
Стариков: При любом строе носителем власти является народ. Монархия, демократия, другая какая-то форма — народ всегда носитель власти.
Сванидзе: Как государь-император ответил на вопрос в анкете?
Кургинян: Хозяин земли русской.
Сванидзе: Совершенно верно. Хозяин земли русской. Вот вам и носитель власти.
Стариков: И мы видим, как он трагически заблуждался. Мнение народа надо учитывать всегда, и я думаю, что наша современная власть внимательно посмотрит эту передачу.
Кирьянов: Почему-то все говорят об абсолютизме, как будто бы он просуществовал в России до 1917-го года. Ну не было бы ни распутинщины, и никто бы этим не занимался. При абсолютизме эти вопросы не обсуждаются.
Сванидзе: Это был уже абсолютизм XX века! Абсолютизм с прессой…
Кургинян: Слабая автократия.
Сванидзе: С газетами, с фотографами, которые за ним ходили.
Кургинян: То есть не абсолютизм.
Фирсов: Вы знаете, я хотел бы…
Сванидзе: Прошу вас, Сергей Львович!
Фирсов: Спасибо. Вы знаете, я хотел бы сказать о влиянии феномена Григория Ефимовича Распутина на современное сознание. Он знаковая фигура. В маргинальном околоцерковном мире, в мире, например, так называемых катакомбников Распутин был прославлен еще накануне гибели Советского Союза, где-то в феврале 1991-го года, как мученик, за царя пострадавший. Тогда это казалось абсурдом. Непонятные люди непонятным образом как бы канонизировали. Кто они такие, неясно. В последнее же время, в 90-е годы, о Григории Ефимовиче стали говорить очень много, как о верном псе самодержавия, как о святом старце. О нем поются замечательные песни: «Странник одухотворенный вышел к богу налегке». Выражение замечательное. «Мученик Григорий, новый русский старец с посохом в руке». И так далее. Почему этот миф оживает? Отчего его невозможно остановить? Наверное потому, что…
Сванидзе: Завершайте.
Фирсов: …человеческое сознание символично: люди любят мыслить не реальными историческими категориями, а символами. И Григорий Ефимович Распутин перед нами, к сожалению, предстает не столько личностью, сколько символом. Для одних — страшно омерзительный, для других — страшно святой.
