Елена Трегубова - Байки кремлевского диггера
Я:По вашим ощущениям, Ельцин уже принял для себя такое решение?
Шаб: Мне кажется, что нет.
Я:А Юмашев разделяет мнение, что Ельцину не следует идти еще на один срок?
Шаб:Зная характер Валентина, я думаю, что его позиция близка к моей.
Эти слова стоили Игорю Шабдурасулову карьеры: именно последний пассаж о Юмашеве, а не предшествовавшие ему откровения о тяжелой болезни Ельцина.
Сначала Игорь и сам ничего не понял. Когда я отправила ему по факсу текст интервью для правки (куплет о президенте был там сильно разбавлен малозначительными рассуждизмами о политической ситуации и не бросался в глаза сразу), Шабдурасулов спокойно внес легкие стилистические исправления и послал мне текст обратно.
Впрочем, он тут же попросил меня:
– Лен, ты можешь подождать часок, – я на всякий случай пойду согласую текст с Валентином (Юмашевым. – Е. Т.).
– Хорошо, Игорь, только имей в виду: мы уже заверстываем интервью, и через час ты уже не сможешь мне сказать, что интервью не будет. Максимум, что ты тогда сможешь сделать, – это внести незначительную правку, которая не изменит размер интервью и его общий смысл. Потому что сейчас мы уже засылаем анонсы завтрашнего номера в агентства.
– Без проблем! – в очередной раз заверил меня Игорь.
* * *Проблемы начались часа через два.
Шабдурасулов перезвонил мне в абсолютной истерике: – Лена, я знаю, что ты меня сейчас убьешь, но интервью ставить нельзя! Валя только что прочитал его и сказал: Не время. Срочно снимайте текст!
– Да ты что, Игорь, издеваешься?! Я же тебя предупреждала! Номер уже заверстан!
– Но я же не виноват, что Валя только что освободился и смог его просмотреть… – оправдывался Шабдурасулов.
Но я еще раз объяснила, что снять интервью уже просто не в состоянии, – это значило бы сорвать весь тираж:
– Единственное, что я могу тебе предложить, – это попробовать позвонить моему главному редактору, – сказала я уже просто с одной целью: избавиться от необходимости наблюдать агонию на том конце трубки.
К счастью, я успела добежать до кабинета главного редактора раньше, чем туда дозвонился Шабдурасулов.
Главный редактор Русского Телеграфа Леонид Злотин задал мне только один вопрос:
– Лена, у вас есть пленка с записью разговора? Получив утвердительный ответ, он крикнул секретарше:
– Если позвонит Шабдурасулов: меня нет, и не будет!
И в эту секунду раздался звонок.
Дозвониться Злотину в тот вечер пытались не только из Кремля. Юмашев поставил на уши всех, в тот числе и инвестора Русского Телеграфа Владимира Потанина. Но главный редактор придумал гениальное ноу-хау. Его просто не было в городе, он отключил мобилу и невозмутимо отправился гулять с любимым псом.
* * *Именно так 9 июля 1998 года на страницах Русского Телеграфа появилось сенсационное интервью Игоря Шабдурасулова, максимально живо отразившее кремлевскую драму того времени: тяжелобольной Ельцин, собирающийся идти на третий срок, и его немногим более здоровая на голову администрация, тайком пытающаяся его туда не пустить.
Мировые агентства пестрели заголовками: Помощник президента заявляет, что Ельцин слишком слаб, чтобы идти на третий срок!. Мы с Шабдурасуловым чуть не обвалили биржу – на финансовых рынках моментально появились слухи о резком ухудшении состояния здоровья Бориса Ельцина.
Я не успевала снимать трубку для комментариев. В тот день мне позвонили целых шесть японцев (которые всегда почему-то были больше всех озабочены здоровьем Ельцина, видимо, из-за обещанных по дружбе островов), три немца, француз, по одному представителю прочих малых народностей, а также добрая сотня русских.
Иностранные журналисты и дипломаты, в основном, спрашивали: Правда ли, что ваш Ельцин так плох? Зато совершенно обалдевшие российские политики и журналисты в один голос задавали мне совсем другой вопрос: Слушай, а на фиг Шаб тебе все это сказал?! Как ты думаешь, а?
Газета Коммерсантъ в тот день даже обвинила Шабдурасулова в том, что он, по заданию юмашевского и своего покровителя Бориса Березовского, с помощью этого интервью специально хотел девальвировать рубль. Это версия подкреплялась тем, что примерно за месяц до шабдурасуловского интервью Березовский почти слово в слово заявил все то же самое о нулевых шансах Ельцина в 2000 году. Но одно дело – когда такое говорит олигарх, хоть и самый околокремлевский, а другое дело – один из руководителей президентской администрации. Да еще и ссылаясь на мнение главы ельцинского аппарата Валентина Юмашева.
Но я-то на сто процентов знала, что ни за какую девальвацию бедняга Шабдурасулов не боролся! А просто под влиянием разнеживающего июльского солнышка рассказал мне правду о том, что происходит в Кремле. Видимо, в тот момент для Юмашева стало уже настолько общим местом рассуждать со своими приближенными, что Ельцина пора отправлять на пенсию, что Шабдурасулов в первый момент даже и предположить не мог, что его, абсолютно созвучные юмашевским, речи будут криминалом.
* * *При первой же возможности, сразу после дефолта, Юмашев поспешил избавиться от своего чересчур искреннего заместителя: Шабдурасулова отправили в Белый дом на идеологическое подкрепление созданного по проекту Березовского и просуществовавшего всего несколько недель второго кабинета Черномырдина.
Надо отдать должное Игорю, он оказался вменяемым парнем, и даже после этого скандала сохранил со мной прекрасные отношения. Он вообще всегда предпочитал относиться к этой истории с юмором. Как-то раз, уже в 1999 году, когда его вновь позвали на работу в Кремль, журналисты задали ему на пресс-конференции вопрос, сколько он планирует проработать в администрации.
– Да никаких проблем! – ответил Игорь. – Как только надоест в Кремле работать, – сразу дам интервью Трегубовой, и вперед! В правительство!
Так что фамилия Трегубова в профессиональной карьере Шабдурасулова (как и его – в моей) тоже навсегда осталась понятием нарицательным.
Глава 6
ДЕДУШКА СТАРЫЙ, ЕМУ ВСЕ РАВНО
Стыдно, конечно, для девушки в этом признаваться, но августовский правительственный кризис 1998 года я пережила, без преувеличения, как личную трагедию.
После дефолта, нарушив разом все нормы журналистской этики, я как сумасшедшая бегала по всем доступным мне в тот момент кремлевским кабинетам, умоляя знакомых чиновников, имеющих доступ к президенту, хоть как-то повлиять на Ельцина, чтобы он, вопреки давлению ближнего круга, не принял самоубийственного для страны решения об отставке кабинета реформаторов. И уж тем более – чтобы не повелся на заведомо суицидальный суперплан с эксгумацией политического трупа Черномырдина, который в тот момент, с подачи Березовского, подсовывал президенту Юмашев.
Когда Ельцин все-таки отправил Кириенко в отставку и назначил Черномырдина, даже мой циничный приятель Волин, сидя в своем кабинете в Белом доме, грустно сказал мне:
– Я думаю, что теперь Дедушка быстро умрет. Или скоро подаст в отставку… Потому что зачем ему теперь жить?
Все чувствовали, что это – не просто конец Ельцина, а конец всего того, что этот великий человек, несмотря на всю свою периодическую невменяемость, все-таки упорно пытался построить в стране на протяжении всех постсоветских лет.
И именно в те августовские дни президентские приближенные, провалив один за другим все свои идиотские мелочные суперпланы, предельно сузили для страны выбор дальнейшего пути. После чего отдаться мелкому, выращенному в кремлевском инкубаторе квазидиктатору показалось уже спасением.
То есть, по сути, именно в те дни Кремль, сам еще об этом не подозревая, уже зачал гомункулус Путина.
Странно, но каким-то шестым чувством именно в те дни я и мои друзья-журналисты почувствовали, что вскоре в стране может не стать и единственного бесспорного елъцинского завоевания – свободы слова. В 1998 году, 25 августа, мы с Машей Слоним, Юрой Ростом и Володей Корсунским совершили какой-то странный, ребячливый, совершенно бессмысленный, инстинктивный акт: ровно в полдень вышли на Красную площадь, к Лобному месту и молча, под накрапывавшим дождем, раскрыв зонтики, простояли десять минут. В память о тех пятерых диссидентах, которые ровно за тридцать лет до этого смели выйти на площадь, на то же самое место, в знак протеста против подавления советскими танками Пражской весны. Среди тех пятерых в августе 1968-го на Красной площади был, кстати, и Машкин брат Павел Литвинов. И теперь, в августе 1998-го, я невероятно гордилась тем, что мои взрослые, серьезные друзья, достойно, не прогнувшись, пережившие советские годы, взяли меня, салагу, не нюхавшую пороха, с собой.
Но уже через десять минут, распрощавшись с ними, я быстро прошла сто метров, нырнула под Спасскую башню и опять очутилась в кремлевском застенке. И снова почувствовала себя каким-то несчастным, проклятым посредником между миром людей и подземельем монстров.
