Давид Бранденбергер - Д. Л. Бранденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)
Через два месяца Шестаков передал дополнительные критические замечания членам своей бригады: «В изложении учебника найден ряд недостаточный объяснений, есть уклоны, много схематизма, нет живой души. Личность Ивана Калиты не должна быть вполне отрицательной. Брак с Софией Палеолог или объяснить, или опустить. О славянах дать больше и точнее. …О типографии при Иване грозном сказано плохо, также и мануфактуре при Алексее Михайловиче. О… феодальной раздробленности яснее и побольше. …Время Ивана Калиты больше осветить политически…» [170]. Вдобавок, членов редакторского коллектива ознакомили с рецензиями на рукопись крупных историков, С. В. Бахрушина, К. В. Базилевича и Б. Д. Грекова, — они точно так же, что неслучайно, подчеркивали те аспекты исторического нарратива, которые имели отношение к государственному строительству [171]. Сталин вновь повторит эти приоритеты в своей собственной обширной редакторской правке учебника, выполненной летом 1937 года [172]. Очевидно, предполагалось, что историческая преемственность с дореволюционной Россией обеспечит сталинскому режиму чувство легитимности, — марксизм-ленинизм в чистом виде оказался на это неспособен.
Хотя эти государственнические приоритеты пользовались популярностью у партийной верхушки, их руссоцентристский уклон беспокоил некоторых большевистских руководителей, например, К. Я. Баумана и В. П. Затонского. Особую тревогу этих двух руководителей вызывал тот факт, что во время написания и переделывания шее таковской рукописи упрощение и популяризация нарратива происходила за счет нерусских народов. Так, в своей рецензии на рукопись Шестакова, относящейся к середине 1937 года, Затонский не скрывает разочарования исторической линией, фактически проигнорировавшей украинцев и белорусов, не говоря уже о неславянских народах СССР: «Все же история СССР пока не получилась. В основном — это история государства российского». Несмотря на подобные возражения, текст поступил в печать следующей осенью. Эти возражения никого из партийного руководства не волновали: главы, раскритикованные Затонским за их чисто символическое упоминание нерусских меньшинств, — «несколько страниц в начале для декорума отведено Закавказью, Средней Азии, Казахстану, Сибири», — были еще более сокращены перед окончательным типографским набором [173].
В итоговом варианте «Краткий курс истории СССР» Шестакова представлял собой повествование о «великих событиях» и «великих вождях», как назвал бы его Андерсон, от доисторических времен до сталинской конституции 1936 года [174]. Косвенно цитируя высказывания Сталина от 1934 года «Петр был Петр, Екатерина была Екатерина», учебник Шестакова уделял беспрецедентное внимание изучению знаковых фигур старого режима – от военачальников до представителей правящей династии. Московские властители – Иван Великий и Иван Грозный – олицетворяли собой государственное строительство, последний к тому же символизировал важность бдительности для предотвращения бунтов и мятежей. Многие элементы нарратива вращались вокруг темы обороны страны: от победы Александра Невского в 1242 году над тевтонскими рыцарями до изгнания из Москвы поляков Кузьмой Мининым и Дмитрием Пожарским в 1612 году. Симптоматичное в связи с новым акцентом на имена, даты и события внимание к периодизации и разделению на этапы исторического развития («Создание русского национального государства»; «Россия XVIII века — империя помещиков и купцов»; «Великая Октябрьская социалистическая революция в России» и т. д.) главным образом сводилось к оглавлению и не было отражено, что наиболее существенно, в самом нарративе.
Опасения Затонского оправдались: «Краткий курс истории СССР» оказался не более чем русским историческим нарративом, составленным линейно от Киевской Руси через Московское княжество и империю Романовых к Советскому Союзу. Нерусские народы появлялись в повествовании, только когда того требовали описания развития империи, например территориальные завоевания, колониальные экспансии и крестьянские бунты. Как и подобает истории, сложенной в основном из выбранных из русского национального прошлого событий, русские фамилии доминировали в списке упоминаемых в тексте правителей, ученых, писателей, народных героев и революционеров. Нерусские имена чаще всего возникали, если появлялись вообще, в главах, касающихся нашествий иноземцев и восстаний внутри страны, когда центральная государственная власть находилась в опасности.
Будучи «историей прагматичной» в том смысле, что она с помощью насчитывающей тысячу лет родословной даровала легитимность советскому руководству, нарратив, представленный в учебнике Шестакова, успешно обходил один из наиболее тонких парадоксов, связанных с такой исторической линией: каким образом историческое толкование, столь сильно ориентированное на подчеркивание значимости государственной власти, могло объяснить подъем революционных движений XIX в., подрывающих традиционные государственные устои? Хуже того, каким образом точки зрения в пределах одного нарратива могли меняться на противоположные, каким образом большевистские попытки свергнуть государственный строй могли вызвать одобрение, когда в семи предшествующих главах государственное строительство восхвалялось, а значение крестьянских бунтовщиков от Разина до Пугачева преуменьшалось? Шестаков нашел весьма оригинальное решение в этой непростой ситуации. Заметив, что восстание декабристов 1825 году предоставляет возможность перенаправить внимание от государства к «прогрессивным» общественным силам, Шестаков перешел непосредственно к Пушкину и Гоголю, а затем к Белинскому, Герцену и Чернышевскому [175]. Каждое новое действующее лицо позволяло отойти от положительной характеристики государства и в то же самое время отметить зарождающийся интерес к прогрессивным европейским философам, таким как Маркс и Энгельс. В свою очередь, марксизм с его требованием к пролетарскому авангарду стать ядром настоящего революционного движения объяснял, почему крестьянские бунты XVII-XVIII вв. удостоились лишь мимолетного внимания [176]. В конечном счете, искусный и тонкий сдвиг, вписанный Шестаковым в события 1825 года, совершенным образом сочетался со всем повествованием в целом, позволяя партийной верхушке заявлять об одновременно революционном государственническом происхождении страны.
Выход шестаковского «Краткого курса истории СССР» в сентябре 1937 года стал событием, важность которого трудно переоценить. Учебник получил шумные отзывы в прессе, его провозглашали не иначе как «большой победой на историческом фронте». Считалось, что в нем отсутствуют тенденции к «социологизированию», в плену которых находились советская историческая наука на протяжении последних лет. Учебник приветствовали как «желанный подарок к двадцатилетней годовщине Великой социалистической революции». В рецензиях нарратив описывался исключительно как отличный образец пособия, необходимого для преподавания истории, а также отмечалось, что «это — не от влеченное "рассуждательство” о бесплодных схемах общественно-экономических формаций, а настоящий учебник живой, конкретной истории, с фактами, датами, лицами». Более того, учебник изворотливо превозносился за раскрытие дореволюционной истории всех советских народов, а не только русского народа [177].
Шумиха, сопутствовавшая выходу книги, с самого начала дала ясно понять, что учебнику уготована куда большая роль, нежели обычному учебнику для третьего и четвертого класса. Журнал «Историк-марксист» объявил его образцом для всех будущих исторических изданий [178]. «Большевик» пошел еще дальше, рекомендуя учебник самой широкой аудитории:
«По нему будут учиться не только миллионы детей и молодежи, но и миллионы рабочих и крестьян, сотни тысяч партийных активистов, пропагандистов, агитаторов. "Краткий курс истории СССР" несомненно будет не только школьным учебником, но станет настольной книгой каждого партийного и непартийного большевика, желающего понять прошлое, чтобы ясно разбираться в настоящем и уметь предвидеть будущее. …Пока не появятся более пространные марксистские учебники по истории СССР, он, несомненно, будет основным пособием и для взрослых читателей, учащихся партийных, комсомольских и профсоюзных школ» [179].
В конечном счете, предсказание «Большевика» оказалось недалеко от истины. «Краткий курс истории СССР» стали использовать не только в начальной, но и в средней школе. Красноармейские и партийные курсы также опирались на учебник, к нему обращались и дискуссионные кружки для простых советских граждан [180]. К. Ф. Штеппа, преподававший в Киевском университете в 1930 годы, позднее вспоминал, что до конца 1930-х — начала 1940 годов учебник был единственным пособием по русской истории не только для младших, но и для старших классов школы. «Только с помощью этой маленькой книги, — в словах Штеппы сквозило чувство горечи, — было возможно сориентироваться в требованиях партийной политики к подаче любого исторического вопроса, явления или события» [181].
