Происхождение партократии - Авторханов Абдурахман
Поездку Сталина в Сибирь надо считать началом его кампании против будущих правых. Сталин хорошо понимал, что речь идет вовсе не только об изоляции очередной группы соперников власти, а о новой революции сверху, равной, как он писал в «Кратком курсе», по своему значению революции в октябре 1917 г. До сих пор внутрипартийная борьба мало задевала насущные интересы народа, даже больше: она велась под флагом защиты этих интересов (сохранение нэпа, повышение материального положения народа, отказ от репрессий). Теперь решалась судьба всей страны и того класса, который составлял 80 % населения страны — крестьянства. Это требовало не только личной изобретательности Сталина в интригах против противников в составе руководства, но и колоссального напряжения всех сил аппарата власти против народа.
Сталин развернул эту работу в трех направлениях:
аппарат пропаганды получил задание изобрести новый жупел — «правую опасность», которая, после того, как левая опасность преодолена, стала «главной опасностью» для революции;
низовой аппарат партии получил задание организовать в деревне спонтанное массовое движение за «добровольное» вступление в колхозы;
командование Красной армии, руководство ОГПУ, Верховный суд и прокуратура получили задание привести карательные органы в «боевую готовность», чтобы подавить возможные «кулацкие восстания», саботаж и судить их возглавителей (эту подготовку имел в виду Сталин, когда писал в 1929 г.: «Наступать на кулачество — это значит подготовиться к делу» — «Вопросы ленинизма», стр. 291).
По этой же линии подготовки к революции в деревне лежала и новая доктрина Сталина о «критике и самокритике», выдвинутая на XV съезде. Под этим лозунгом должна была начаться эра перманентных чисток: партии — от «уклонистов» и государственного аппарата — от «чуждых элементов», — чисток, впоследствии преобразованных во всеобщую инквизицию ежовщины 1936–1938 гг.
Но острие новой доктрины после расправы с троцкистами и зиновьевцами было направлено против бухаринцев. Докладывая московскому активу партии об апрельском пленуме ЦК 1928 г., Сталин прямо указал на необходимость критиковать «вождей партии», оторвавшихся от масс. Так как Сталин себя таковым не считал (ведь он недавно побывал в «народе», в Сибири, хотя это и было его последнее «пребывание среди масс»), то ясно, что он говорил о тех, кого наметил в очередные жертвы — о будущих лидерах «правой оппозиции». Вот это любопытное рассуждение Сталина: «есть еще одно обстоятельство, толкающее нас к самокритике. Я имею в виду вопрос о массах и вождях… нередко боятся критиковать своих вождей… надо дать советским людям возможность "крыть" своих вождей, критиковать их за ошибки, чтобы вожди не зазнавались» (Сталин, Соч., т. 11, стр. 31–32).
Поскольку сам Сталин был единственным «непогрешимым» из вождей, к тому же, любой из старых большевиков, пытавшихся критиковать его, немедленно исчезал с горизонта (бывший заместитель Сталина по наркомнацу Султан-Галиев даже был расстрелян в те годы как раз за критику Сталина), то члены партии, особенно члены партаппарата, правильно поняли новую доктрину: критиковать можно любого члена Политбюро, кроме самого «генсека». Разумеется, критиковать можно и нужно было и любого из местных вождей, если тот не проявлял достаточного усердия по выполнению директив центрального партийного аппарата. Но самым зловещим было то, что новый лозунг был направлен не только против антисталинских чиновников, но и против антисталинского народа. Лозунг «критики и самокритики» был методом создания массовой армии официальных и неофициальных «сексотов», при помощи которых началась расправа с инакомыслящими внутри партии и с антисоветскими элементами вне партии. Поэтому Сталин связывал новый лозунг с двумя событиями политического значения: с так называемым «шахтинским делом» и «заготовительным кризисом» к январю 1928 г.
Впервые в этой связи Сталин выдвигает и другой, воистину эпохальный, лозунг верховного полицейского: о повышении «революционной бдительности». Учитывая грандиозность задач задуманной им насильственной коллективизации и ликвидации нэпа, Сталин ставит вопрос о вовлечении в армию «сексотов»-«критиков» «сотен тысяч и миллионов» людей. Этому должны способствовать всяческие моральные, материальные и служебные поощрения «сексотов»-«критиков». Такая постановка вопроса вдохновляла на «критику» (то есть на доносы) карьеристские элементы в партии и уголовные типы в обществе. Так как карьера и привилегии для доносчиков были прямо пропорциональны их индивидуальным вкладам в дело выявления «врагов», то доносчики не столько выявляли врагов Сталина, сколько клеветали на людей. Когда эта клеветническая волна вызвала недовольство в наиболее здоровой части партии, когда идеалисты из партии начали доказывать, что введенная сейчас «критика» на девять десятых состоит из клеветы на честных людей, то Сталин, давая резкий отпор таким «зажимщикам» критики, прямо заявил: «если критика содержит хотя бы 5-10 процентов правды, то и такую критику надо приветствовать» (там же, стр. 33).
«Пусть будет 95–90 % клеветы, лишь бы было 5-10 % правды», — разве это не философия преступника? Что это именно так, докажет ежовщина, когда этот лозунг Сталина станет руководством к действию миллионов сексотов по ликвидации миллионов «врагов народа».
В той же речи на московском активе Сталин вновь подчеркнул, как и в Сибири, что центральная задача сейчас это «нажать во всю на развитие крупных хозяйств в деревне типа колхозов и совхозов… колхозов и совхозов пока что у нас мало, до безобразия мало» (там же, стр. 41–42).
Теоретическое обоснование своего плана «третьей революции» Сталин дал в беседе со студентами Института Красной Профессуры, Комакадемии и Свердловского университета 28 мая 1928 г. Выбор места и аудитории не был случайным. ИКП и Комакадемия представляли собою важнейшие крепости знаменитой тогда «школы Бухарина». Объявленный Лениным законным любимцем партии и ее наиболее выдающимся теоретиком, Бухарин был кумиром академической молодежи партии. Хотя Бухарин считался в первую очередь экономистом, но это был универсальный талант — его одинаково признавали и социологом, и правовиком, и литературным критиком. Соответственно широким был и круг «бухаринской школы». Вот некоторые наиболее выдающиеся люди из этой школы, которых потом Сталин расстрелял: Стэн (член ЦКК), Слепков, Астров (члены редакционной коллегии журнала «Большевик»), Марецкий, Айхенвальд, Гольденберг, Краваль, Карев, Бессонов, Мадьяр, Ломинадзе, Щацкин (последние — члены ЦК и ЦКК и руководящие работники Коминтерна), Пашуканис, Берман, Ванаг, Пионтковский, Фридлянд, Лукин и др. Это были теоретические звезды первой величины, писания которых отличались от нынешних «теоретиков» одним несомненным преимуществом: они творили, дерзали и не были примитивны, как Федосеевы и Сусловы. К этой бухаринской школе принадлежали еще Поспелов, Митин, Минц, Панкратова, Мехлис, но они вовремя перешли на сторону Сталина и создали совершенно новую отрасль «науки» в марксизме-ленинизме-сталинизме, которую я бы назвал «цитатологией». «Цитатология» была не только своеобразной новой отраслью в советской марксистской науке эпохи Сталина, но и довольно тонким искусством обоснования и узаконения преступной практики Сталина цитатами из классиков марксизма-ленинизма и самого Сталина. Надо было показывать сталинизм, как вершину марксизма-ленинизма, а самого Сталина, как «корифея всех наук». Но, Боже упаси, было попытаться внести собственную творческую лепту в саму марксистскую теорию, это — прерогатива одного Сталина. Задача этого учения сводилась к умелому подбору цитат из Сталина для теоретического обоснования очередного зигзага «генеральной линии партии», а дальше просто к изложению раскавыченного Сталина. Так возникла, как противовес бухаринской школе, «сталинская школа» в марксизме. Характеризуя творческое лицо этой школы, газета «Правда» (этот главный рупор сталинизма на протяжении четверти века) впоследствии писала:
