Юрий Мухин - ЕСЛИ БЫ НЕ ГЕНЕРАЛЫ! (Проблемы военного сословия)

Если наши военные вообще что-либо читают, то, скорее, периодическую литературу. Военный “ура-патриотизм” совершенно чужд нашей офицерской среде. Если вы услышите, что офицер с энтузиазмом говорит о своей профессии или одержим страстью к муштре, то можно поручиться, что он болван. С такими офицерскими кадрами армия не способна предельно развивать свои агрессивные качества”. (С.М. Степняк-Кравчинский, «В лондонской эмиграции», М., “Наука”, 1968, с. 29–30).

Но даже этот, пусть и непрофессиональный по духу, но всё же кадровый офицерский корпус русской армии, получивший систематическое военное образование, был почти полностью выбит за три года Первой мировой войны».

Не соглашусь с К. Колонтаевым, этот трусливый и аморфный офицерский корпус не был, к сожалению, выбит за три года Первой мировой, и это он передал свой дух кадровому офицерству Красной Армии, а та — Советской, а последняя — Российской. Но сначала о достоверности показаний этого свидетеля.

С. Кравчинский начинал свою карьеру как офицер-артиллерист Русской армии, правда, он еще в молодости связался с революционерами-народниками, тем не менее, он сам был человеком храбрым: в 70-х годах 19-го века он лично участвует в антитурецком восстании на Балканах, затем в крестьянском восстании в Италии, в 1878 году он кинжалом убивает шефа жандармов России Мезенцова. Мы видим, что это свидетель не только компетентный, но и не придурковатый пацифист, стремящийся обгадить воинскую службу. Однако по своим взглядам он сам являлся сугубо средним русским офицером.

Заметьте, он ведь действительно уверен, что офицер, который «с энтузиазмом говорит о своей профессии» является дураком, болваном. Это по-русски! Это только русский офицер уверен, что получать деньги за то, что не желаешь и не собираешься делать, — это честно. Кравчинскому даже в голову не приходит, что это крайняя степень подлости — ведь какому государству нужна неагрессивная армия, кому нужна беззубая собака? Если для тебя военная карьера не хуже любой другой, то ведь это бесчестно выбирать военную — иди и займись другой, той, в которой нужно работать, а не службу обозначать. С такими офицерами наша армия всегда «неагрессивна», поскольку офицеры трусливы и воевать не умеют, а от незнания военного дела боятся еще больше, поскольку знают, что любой противник обязательно побьет таких «профессионалов» как они. Ведь эти офицеры не дураки и хотя бы подспудно, но понимают, что единственное, на что они способны, — это грабить казну родного государства.

И посмотрите, с каким чванливым презрением Кравчинский, представитель офицерства — подлейшего слоя России — пишет о немецких офицерах — якобы «солдафонах», относящихся к службе, как к священнодействию. Между тем, то, что делали немецкие офицеры, называется «честным отношением к тому, за что получаешь деньги». Они ведь получали свою зарплату за подготовку для Германии храбрых и умелых солдат, за поиск решений, как этих солдат использовать в боях возможной войны, а посему честно эту работу исполняли — на полигонах гоняли солдат до седьмого пота, а потом еще столько же, после чего дома изучали по военному делу все, что можно изучить. И вот за это их искренне уважали отслужившие срочную службу немецкие солдаты, а благодаря им — и все немецкое общество.

Уважение — это выражение почтения, но уважение не зависит от того, кто хочет, чтобы его уважали, вернее, уважения нельзя добиться силой или хитростью. Заставить людей относиться к себе почтительно можно — внешне они будут почтительны. Но заставить себя уважать — нельзя!

Если кто не знает, то скажу, что добиться уважения подчиненных просто, поскольку для этого нужно практически только одно — честно относиться к своему делу. Обмануть подчиненных невозможно, обмануть можно начальника, во всяком случае, можно попробовать. Начальник — это театр одного критика, а подчиненные — это настоящий театр, и в нем твою хитрость могут не заметить 99 человек, но сотый заметит обязательно и уж от остальных не утаит. Если ты честно относишься к своему делу, то подчиненные тебе простят многое: они, к примеру, могут за твоей спиной посмеяться над твоими ошибками или неудачными выражениями мысли, но уважать они тебя будут безусловно. И, повторю, их не перехитришь! В подтверждение свой мысли дам два примера.

Недавно мне рассказали такой случай. В одной нашей небольшой стрелковой части командир взъелся на одного из офицеров, заподозрив, что тот его не уважает (что, скорее всего, так и было), и уже почти добился увольнения этого офицера из армии. Ну, сами посудите, как это терпеть — в этой части все до одного командира уважают, а этот офицеришка — нет! По счастливой случайности кадровики Министерства обороны проводили в части анкетирование всех военнослужащих, и, конечно, смышленый народ на вопросы о том, как им служится, на всякий случай написал, что с таким прекрасным командиром им и служится прекрасно. Но в анкете среди десятков разных прочих вопросов стоял и вопрос: «С кем бы из офицеров вы хотели пойти в разведку?» И почти вся часть вписала в анкету фамилию этого непочтительного офицера, и почти никто не вспомнил о командире, которого внешне все так уважали.

А вот такой же пример, но с немецкой стороны. Когда я прочел мемуары немецкого фельдмаршала Манштейна, то у меня осталось двойственное чувство. С одной стороны, он прекрасно описал суть полководческого мастерства, скажем, ясно обозначил цели оперативного искусства. Но с другой стороны, осталось убеждение, что этот человек лживый фат: у него нет ни малейшего сожаления о погибших под его командой солдатах, он не только не признает ни одной своей ошибки (а они явные), но чуть ли не открыто убеждает читателей, что это он самый лучший полководец той войны. Но это всего лишь мое мнение, а между тем я с Манштейном не служил и даже не знаком, хуже того, все немецкие мемуаристы и историки тоже на все лады расхваливают Манштейна, так что мне с моим мнением было как-то не уютно. Но вот, что я прочел в воспоминаниях немецкого офицера Бруно Винцера, служившего в 30-х годах прошлого века в батальоне Манштейна.

«Я уже говорил, что нашего командира батальона звали Эрих фон Манштейн. Он участвовал в первой мировой войне и был в чине обер-лейтенанта. Мы его уважали.

Когда он обходил строй или после смотра говорил с кем-нибудь из нас, глаза его светились почти отцовской добротой; а может, он умел придавать им такое выражение? Но иногда от него веяло каким-то странным холодком, который я не в состоянии объяснить. Манштейн был безупречно сложен и прекрасно сидел в седле. Нам импонировало, что в каждом походе он носил точно такую же каску, как и мы, солдаты. Это было непривычно, и мы были довольны, что он подвергает себя таким же испытаниям, какие выпадают на долю воинской части, ему подчиненной. Мы бы не упрекнули его, если бы он в качестве старого фронтовика носил и легкую фуражку.

Но что за этим скрывалось! Я вскоре случайно об этом узнал. Денщик Манштейна был по профессии портной. Поэтому у господина обер-лейтенанта одежда всегда была в порядке, а нам денщик за двадцать пфеннигов гладил брюки.

Придя по такому делу к этому денщику, я заметил каску обожаемого нами командира батальона. Шутки ради или из озорства я вздумал надеть эту каску, но чуть не выронил ее в испуге из рук. Она была сделана из папье-маше, легка, как перышко, но выкрашена под цвет настоящей каски.

Я был глубоко разочарован. Когда у нас на солнцепеке прямо-таки плавились мозги под касками, головной убор господина фон Манштейна служил ему защитой от зноя, подобно тропическому шлему.

Теперь я, впрочем, отдаю себе отчет, что впоследствии еще не раз наблюдал такое обращение с людьми, когда ласковая отеческая усмешка сочеталась с неописуемой холодность. Эта черта была присуща иным генералам, когда они посылали на задание, из которого, безусловно, никто не возвратится или вернутся только немногие.

А в тот день я положил каску обратно на стул и тихо ушел, унося свои выглаженные брюки. В душе у меня возникла какая-то трещина, но, к сожалению, небольшая. Тем не менее, я пробормотал про себя: «Даже каска ненастоящая».

Как видите, перед подчиненными можно хитрить, но в конце концов, забудешь каску в шкаф положить, и их уважение на этом закончится.

Надо также сказать, что уважение к военным, в отличие от других профессий, базируется, кроме прочего, и на очень мощном основании — на романтике войны. В любом деле требуются ум, работоспособность и честность, но ни в одном их не требуется столько, сколько их нужно солдату во время войны, кроме того, ему нужна еще и храбрость. Это сочетание, редкое для любой другой профессии, безусловно, заставляет относиться к военным с особым уважением. Но, повторю, это только в том случае, если они действительно честные солдаты. Если же они бесчестны, то им не надо сетовать, что избыток романтического уважения быстро превратится в избыток практического презрения, как бы ни славили армию газеты и телевидение.