Михаил Юрьев - Третья Империя

Как следствие, процент людей с высшим образованием в Российской Империи заметно ниже, чем 40 лет назад и чем у нас (со специальным – наоборот, несколько выше). Большую роль здесь сыграла и конституционная отмена призыва в армию, который был весьма сильной мотивацией для поступления в вуз у юношей (в силу наличия отсрочки для студентов). Эта ситуация вполне устраивает имперские власти – они вовсе не в восторге от той тенденции, которая имела место в России еще в 10-х годах (а у нас имеет и по сию пору), когда многие работодатели требовали наличие институтского диплома от кандидатов даже в официанты, не говоря уж о продавцах или турагентах. На индивидуальном уровне это их право, считают власти, но в масштабах страны в целом такой подход явно означает разбазаривание человеческих и материальных ресурсов (поскольку люди учатся тому, чем они не будут пользоваться) и, следовательно, должен быть неким косвенным образом дестимулирован. Российские власти не смущает, что это может стать фактором потери страной конкурентоспособности в сравнении с нами или другими странами – как я уже писал, их исследования однозначно показывают, в том числе на нашем материале, что в современном мире неиспользуемые знания у подавляющего большинства людей все равно не удерживаются. Следовательно, толк от высшего образования будет только у тех, кто занят на рабочих местах, реально его требующих, – остальные просто зря потратили свои деньги и время; а количество таких мест в России не меньше, чем у нас.

К тому же другие их исследования столь же четко показывают, что мобильность и «легкость на подъем» в плане смены профессии у людей со специальным образованием существенно выше, чем у людей с высшим. А возможность для людей относительно часто менять профессию, в соответствии с тенденциями на рынке труда, в России рассматривают как фактор и конкурентоспособности страны, и качества жизни граждан в плане самореализации – особенно сейчас, когда активная трудовая жизнь продолжается не менее чем до 85 лет. Исследования русских говорят о том, что у них в стране (а у нас тем более) для огромного количества работ, про которые все твердо уверены, что они невозможны без высшего образования, более чем достаточно образования специального – в первую очередь это касается самых разных корпоративных менеджеров. Таким образом, нашу всеобщую нацеленность на получение высшего образования они считают типичной ложной общественной целью, имеющей место отчасти из-за вышеупомянутой обязательности его на большом количестве работ, где оно реально не нужно, отчасти из-за несуразных доходов некоторых профессий (доходы наших врачей и юристов они считают безумными), а главное – из-за утери предпринимательского духа. Если хочешь разбогатеть, думают у них, открывай собственное дело и богатей, а не иди получать образование – жизнь сама научит, а необходимые специальные знания получишь по ходу дела.

Другая особенность российской системы образования также исходно связана с тем, что их молодые люди после 15 лет в обязательном порядке начинают работать (если вдруг работу не удается найти, ее гарантирует государство). Причем работают они не среди себе подобных, а среди людей всех возрастов, поскольку они совершеннолетние и, таким образом, не могут рассчитывать на особые нормы и условия труда, кроме как по медицинским показаниям. С другой стороны, та молодежь, которая все же идет в вузы, в не столь уж большой степени находится в среде своих сверстников – в силу вышеупомянутых причин возрастной состав российских студентов ныне гораздо более разнороден, чем ранее, когда подавляющая часть первокурсников была восемнадцатилетними. Это привело, уж не знаю сознательно или нет, к полному исчезновению молодежной субкультуры: если у нас уже целый век молодежь по-другому одевается, слушает другую музыку, имеет свой жаргон и обычаи и со времен хиппи и другое мировоззрение, чем зрелые люди, то в России после реформы образования это довольно быстро стало не так (хотя до того было точно так же). В Империи у молодежи имеет место сочетание ряда моментов: совершеннолетнего статуса, наличия собственных доходов, растворенности в среде разновозрастных взрослых и отсутствия сугубой среды сверстников, как это имеет место у нас в старших классах и колледжах. В сумме это приводит к тому, что все тамошние тинейджеры – это просто молодые взрослые. Соответственно их представления, язык и потребительские предпочтения ничем не отличаются от остального, более старшего по возрасту населения. Не знаю, хорошо это или плохо, но в России это сразу бросается в глаза. Названная особенность, впрочем, вполне ложится в общий вектор российской жизни – вектор сознательного и целенаправленного частичного регресса к более древним и традиционным общественным формам. Потому что в традиционных обществах совершеннолетняя молодежь никогда и нигде не была отдельной группой, отличающейся от других: в зависимости от пола она либо рожала, либо шла на охоту или войну.

Считается, что в период Второй Империи российская наука переживала свой звездный час. На самом деле это было безоговорочно так лишь для крупных общегосударственных проектов типа создания водородной бомбы или полетов в космос, а с поисковой наукой все было вовсе не столь гладко. Но эти проблемы показались воистину цветочками тогда, когда началось второе Смутное время с его всеобщим развалом, – наука оказалась в числе наиболее пострадавших сфер жизни, причем одной из наиболее трудно восстанавливаемых. В частности, почти все ученые из наиболее модных тогда областей науки эмигрировали на Запад. Как ни парадоксально это звучит, но самое скверное заключалось в том, что фундаментальная наука не развалилась окончательно к моменту возврата к приоритетному финансированию в конце первого десятилетия нашего века – потому что все хорошее от организации науки в СССР она утеряла (концентрацию ресурсов на ключевых направлениях и т. п.), а вот все плохое сохранила, в том числе отжившие формы, саботирующие любые изменения. Наверное, проще было бы создавать ее с нуля. В результате до коренной реформы науки, как и в случае школьного образования, у Владимира Восстановителя и его правительства не дошли руки. Правда, и здесь тоже произошел перелом в зарплатах, в результате чего «отток мозгов» почти прекратился и, наоборот, постепенно пошел процесс возвращения в страну ранее эмигрировавших.

А вот Гавриил Великий уже решил заняться проблемой всерьез и для начала задался вопросом: почему в крайне несвободной атмосфере эпохи Иосифа Великого, особенно в так называемых шарашках (лабораториях, устроенных в тюрьмах и лагерях для работы ученых, отбывающих срок, чаще всего полученный ни за что), наука двигалась вперед семимильными шагами? Это действительно было так, кроме как в ряде научных областей, зачем-то запрещенных Иосифом, но это уже другая история. Но ведь считается, что для научного творчества вроде бы нужна свобода? Отталкиваясь от этого парадокса, Гавриил посмотрел дальше: уже после смерти Иосифа, когда в обществе стало посвободнее, по крайней мере исчез всеобщий страх, основная часть естественно-научных достижений приходилась на так называемую закрытую (в смысле секретную) часть науки. Анализ показал, что причины такого положения вещей явно не сводились к лучшему обеспечению ресурсами. Более того, львиная доля этих достижений пришлась на так называемые закрытые города, а в несекретной части науки – на их аналоги, так называемые академгородки. Даже в затрагивающем эту тему культовом русском романе второй половины XX века – «Понедельник начинается в субботу», – где квинтэссенциально были выражены представления общества об идеальной (на самом деле даже идеализируемой) науке, действие происходит в вымышленном городишке, по сути являющемся академгородком, а практически все сотрудники вымышленного института живут в общежитии на его же территории. То есть получается, что и в послесталинское время наиболее успешной наука была там, где свободы было меньше всего!

Обдумав это, Гавриил пришел к неожиданному выводу: главным фактором, усиливавшим научное творчество во всех указанных случаях, была именно несвобода. Он понял, что для ученого свобода нужна внутренняя, интеллектуальная, свобода путей научного поиска, а вовсе не свобода выбора места жительства или занятий для проведения свободного времени. В своей «внешней» несвободе, от шарашки до закрытого городка, ученый был в той или иной степени оторван от обычного окружающего мира с его соблазнами, заботами и суетой и поставлен в ситуацию, когда ему практически нечего было делать, кроме как заниматься наукой (причем не только в работе, но и в мыслях), и не в чем самовыражаться, кроме как в науке. Именно в этом было дело, а не в мотивации – мотивация в «открытой» науке Красной Империи была, по существу, той же, что и в закрытой. Интеллектуальной же свободы, как ни странно, у ученого в «шарашке» или в секретном институте было больше, а не меньше, чем у его коллег в институте обычном, потому что им руководили офицеры спецслужб или военные, а не другие ученые. Они могли требовать быстрее дать результат, но не выбрать тот или иной научный путь. Эффективность секретных институтов стала падать именно тогда, когда учеными в них реально стали руководить другие ученые, а не офицеры.