Владимир Брюханов - Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну
Да и внутри БО холодок к Азефу вовсе не преобладал. Впредь же Азеф еще больше старался, чтобы люди, непосредственно рискующие своими жизнями и фактически осуществляющие самую важную и престижную партийную деятельность, относились к нему лично с симпатией и доверием – и в этом он преуспел – в 1905-1908 годах других мнений среди террористов не было.
Убийство Плеве 15/28 июля 1904 года стало чуть ли ни публичным праздником. Как раз в этот день в деревушке под Женевой открылся съезд заграничных организаций ПСР – для обсуждения партийной программы, до сих пор официально не существовавшей. Весть об удачном покушении привела к такой попойке, что съезд был разогнан местной полицией – безо всяких политических мотивов. Принятие программы отложилось еще на полтора года.
Радовались не одни эсеры и не только революционная эмиграция: «Радость по поводу его убийства была всеобщей»[626], – утверждал П.Н.Милюков.
6.2. Зубатов выходит из игры.
Хотя убийство Плеве стало в России почти публичным праздником, однако быстро выяснилось, что надежды на изменение государственной политики, в связи с уходом главного апологета реакции, ничуть не оправдались.
В первый момент правительство и сам Николай II были страшно шокированы происшедшим. Но эти настроения мгновенно улетучились после рождения долгожданного наследника престола 30 июля (12 августа) 1904 года. То, что Николай принимал за эйфорию народных масс, разделявших беды и заботы «своего царя», радовало и успокаивало его. Бессмысленная война продолжалась, и никаких серьезных реформ не ожидалось.
Царский Манифест 11 августа 1904 года, выпущенный по поводу крещения наследника, содержал весьма туманные обещания и весьма ограниченную политическую амнистию (по нему, например, получил свободу арестованный в 1903 году в Одессе и сосланный сначала в Вологду, а затем в Сибирь зубатовец Г.И.Шаевич). Рождение наследника стало, однако, и мощной демонстрацией растущей российско-германской дружбы: в крестные отцы новорожденного был приглашен сам Вильгельм II.
А.А.Лопухин одним из первых оценил эту ситуацию: для него она не была неожиданностью. Напоминаем, что еще в мае 1896 года именно Лопухин был официальным лицом, непосредственно расследовавшим обстоятельства Ходынской катастрофы. Еще тогда он мог убедиться в том, насколько равнодушно отнеслись и царь, и его супруга к чужой пролитой крови. И теперь Лопухин попытался воспользоваться моментом непродолжительной растерянности самодержца. Но положение Лопухина серьезно осложнялось тем, что необходимо было заметать следы после убийства Плеве.
Бумаги, найденные в кабинете покойного, показали Лопухину, от какого коварного и непримиримого врага он избавился; но это же стало известно и в служебных кругах.
По счастью для Лопухина, Азеф и в этот раз постарался самым тщательным образом затушевать свою причастность к убийству.
Ничего компрометирующего Азефа не сообщили и арестованные террористы. Тяжело раненый Сазонов был в бреду, но и в таком состоянии практически ничего не выдал, хотя позже сам очень переживал по этому поводу – возможно так удачно это повернулось для террористов исключительно потому, что его сторожил и охранял, как мы сообщали, сам Гурович.
Второй арестованный – полуграмотный местечковый юноша Л.В.Сикорский, без году неделю состоявший в БО – также проявил безупречное мужество и никого не выдал.
После покушения Лопухин имитировал розыск с удвоенной энергией. Медников был вызван из отпуска, в который впервые ушел за много лет работы, а Лопухин и Гурович через несколько дней съездили в Одессу: там был один из руководящих центров ПСР, и оттуда пришло донесение Азефа Ратаеву незадолго до покушения.
Последний также был немедленно вызван Лопухиным из Парижа в Петербург. Подробный отчет Ратаева подтвердил, что Азеф – вне подозрений. В конечном итоге, доносы Азефа и демонстративная реакция на них Лопухина и пресекли возможные подозрения коллег последнего.
Все было шито-крыто, и Лопухин подвел итоги очередным своим грозным циркуляром, в котором отметил, что «петербургская полиция оказалась не в силах выяснить пребывание в Петербурге убийц министра внутренних дел статс-секретаря Плеве и связи их в этом городе»[627]. Самому Лопухину, однако, эта история лавров не прибавила.
Смерть Плеве не смогла улучшить служебное положение Лопухина. Как пребывание Плеве на министерском посту гарантировало задержку в продвижении Лопухина по служебной лестнице, так и его убийство бросало тень именно на директора Департамента, обеспечивавшего безопасность министра.
Почти полтора месяца тяжких раздумий понадобилось царю для выбора преемника погибшему Плеве. Но зато министром внутренних дел был назначен князь П.Д.Святополк-Мирский, которого считали деятелем, находившимся под влиянием Витте и Лопухина. Напомним, что князь был товарищем министра и командиром корпуса жандармов до прихода Плеве на должность министра внутренних дел.
На решение царя, несомненно, повлияла пришедшая в конце августа 1904 года весть о крупном поражении русской армии под Ляояном.
Первым шагом князя, губернаторствовавшего в Вильне, был вызов туда Лопухина еще до переезда в Петербург и официального вступления в должность. Воспользовавшись подготовкой торжеств по открытию памятника Екатерине II, Мирский еще на две недели оттянул свой приезд в Петербург. Лопухин немедленно рекомендовал князю представить царю свою официальную политическую доктрину, при условии одобрения которой и принимать должность.
Лопухин был прав: только в такой момент можно было вырвать согласие на проведение реформ. Но Мирский не рискнул последовать столь решительному совету и предпочел понадеяться на то, что и так впоследствии сумеет осуществить замыслы, в которых он не сильно расходился с Витте, Лопухиным и другими сторонниками ограничения власти Николая II.
Это оказалось решающим просчетом Святополк-Мирского, вступившего в должность 14 сентября: когда он вылез со своими реформаторскими проектами (в ноябре-декабре 1904 года), момент был упущен, а его инициатива подавлена. Зато еще в Вильне Мирский позволил себе заявить журналистам, что является сторонником прогресса и доверия к обществу. Он сразу вызвал настороженность в придворных кругах и возбудил неоправданные надежды оппозиции.
Время его правления (с середины сентября 1904-го до начала января 1905 года) тогда же получило громкие названия – «политика доверия» и «весна», хотя весь либерализм властей свелся лишь к некоторому практическому смягчению газетной цензуры и даже не к разрешению, а к не запрещению Земского съезда в Петербурге в ноябре 1904 года – МВД сделало вид, что не знает о его заседаниях. Съезд, в свою очередь, дал толчок знаменитой «банкетной кампании», в которой общество солидаризировалось с конституционными резолюциями съезда.
В конечном же итоге, Святополк-Мирский вошел в историю как достаточно безликая и промежуточная политическая фигура.
Определенные пертурбации происходили и в революционном лагере.
В Женеве Азеф сразу стал объектом поклонения. «Бабушка» Брешко-Брешковская, усиленно соблазнявшая молодежь к террору и передававшая ее в руки Азефа, очень скептически относилась к нему лично, а тут публично покаялась и кланялась Азефу в ноги.
Деньги в кассу социалистов-революционеров потекли рекой. Восторгам и банкетам не было конца: пила и пела эмиграция, и вся интеллигентная Россия захлебывалась в речах, тостах, водке и вине.
Боевая Организация была признана серьезнейшей силой, которую можно и нужно использовать в интересах всего освободительного движения. Азеф и его коллеги и сами не возражали против того, чтобы их официально признали главной вооруженной силой всей российской революции. Потребность в этом действительно наблюдалась: со дня смерти Плеве прошел месяц и шел второй, а правительство пока и не демонстрировало намерений к смене курса.
Вот тут-то и получил развитие сюжет с японским финансированием российской революции.
Последняя инициатива связана с именем японского полковника Акаши – бывшего военного атташе в Петербурге. За год, предшествовавший войне, Акаши не сумел обзавестись в России связями, полезными для политики и разведки. Перелом в его деятельности наступил в феврале 1904 года, когда уже в Стокгольме он познакомился с Конни Циллиакусом – финским патриотом и известным путешественником. Тот владел и японским, и русским языками и ввел японского разведчика в курс проблем российского освободительного движения. Он и взял на себя почин консолидировать это движение, используя японские деньги.
