Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— Скорее от моего терпения, — иронически заметил Антон. — Не каждому дано возвести холм, который называют наукой, таская землю пригоршнями…
Насмешка над сравнением, к которому любил прибегать профессор, возмутила Дубравина. Взглянув, словно прицелившись, своими маленькими, ставшими вдруг злыми глазками в лицо Антона, он закричал:
— Да, да, терпение. И мужество! Настоящее мужество! Подлинное мужество во имя науки! Тот холм, над которым вы смеетесь, — это холм знаний, и он поможет будущим поколениям видеть больше нас, дальше нас, лучше нас…
Переход с дружественного «ты» на «вы» означал, что Дубравин рассержен всерьез: подчеркнутая вежливость была первым свидетельством его враждебного отношения к собеседнику, за нею могли последовать грубость и даже ругань. Это частенько заставляло Юлию Викторовну морщиться. «Ну вот, — ворчала она, — снова в тебе заговорил мужик неотесанный».
— Какой я ученый, — Антон пожал плечами, — если я не смог ответить заборьевским крестьянам на простой вопрос: будет война или нет?
Быстровский засмеялся, провел ладонью по своей большой лысой голове.
— Вот так простой вопрос! Над этим сейчас ломают головы и наши дипломаты, и разведчики, и люди, стоящие, так сказать, у кормила власти, а они-то уж, надо думать, располагают информацией.
— Историк не прорицатель, — отрезал Дубравин. — И не наше дело заглядывать в будущее и предсказывать, как себя поведет то или иное правительство. Мы обязаны изучать историю — и только!
— Не делая выводов для настоящего и не строя прогнозов на будущее, — подсказал Быстровский, хитро прищурив правый глаз: он знал слабость профессора и, по всему видно, хотел позабавиться.
— Да! — громко объявил Дубравин. — Да! Как только ученые начинают искать связи с настоящим и делать практические выводы, они невольно меняют задачу своих исследований, подчиняя ее этим поискам.
— Ты же не будешь отрицать, что история ближе к политике, чем любая другая наука? — улыбаясь, спросил Быстровский.
— Ныне все науки близки к политике, — ответил Дубравин. — Потом, быть близким — это еще не значит быть приспособленным. Историческая наука, подчиненная политике, бесполезна даже самой политике, потому что искаженный опыт прошлого не может быть положен в основу правильных выводов для настоящего и будущего.
— Историю часто искажали, — с прежней усмешкой заметил Быстровский: горячность Дубравина все более и более потешала его. — И человечество, кажется, не очень пострадало от этого.
— Нет, очень! Очень! — запальчиво возразил Дубравин. — Ни один нормальный человек не повторяет ошибок своего детства или юности, а человечество повторяет их снова и снова, точно ходит по кругу.
Антон с вызовом посмотрел в лицо профессора.
— А не на нас ли лежит ответственность за правильность выводов, основанных на историческом прошлом? Выводов, столь необходимых и для настоящего и для будущего?
— Это дело не ученых, а тех, кто занимается политикой!
— А почему бы нам не заняться немного и ею?
— Нет уж, увольте. У нас политику делает один человек, — сказал Дубравин и кивнул на висевший в простенке портрет черноусого человека в белом кителе. — Он!
— Тут я с тобой не согласен! — воскликнул декан. — Совсем не согласен! Он обобщает накопленные данные, определяет политику, так сказать, дает ей направление, но осуществляют, а значит, и делают политику тысячи, скорее даже миллионы людей. И в прошлые века, и ныне ни одна страна не могла и не может проводить политику, как и вести войну, с одними главнокомандующими или генералами: требовались и требуются штабы, офицеры всех рангов и прежде всего солдаты. Много солдат!
— Выходит, ему отвели роль этого солдата, — бросил Георгий Матвеевич, кивнув на Антона.
— Солдата так солдата, — согласился Антон. — Не все же выходят в генералы. Кому-то и солдатом надо быть.
— Солдатом! — саркастически воскликнул Дубравин. — Вместо того чтобы стать ученым, он рвется в солдаты!
— Кто рвется в солдаты? — донесся из прихожей голос Юлии Викторовны. Вероятно, она только что пришла и по обыкновению прихорашивалась перед зеркалом. — Георгий! Кто хочет в солдаты? И в какие солдаты? У нас теперь нет солдат, а есть бойцы. Это мне Сергей Иваныч объяснил, а он командир полка.
— Это иносказательно, Юля, — ответил Дубравин. — Антона Васильевича посылают за границу вроде как бы солдатом.
— Антона Васильевича посылают за границу солдатом? В чужую армию?
— Да не солдатом в чужую армию, — поправил муж. — Его прочат на роль солдата от дипломатии.
— У тебя никогда ничего не поймешь! — капризно проговорила Юлия Викторовна, входя в кабинет. Подняв руки, она легко коснулась пышных и светлых, как спелая пшеница, волос. Ее большие синие глаза, обычно холодно-цепкие, сейчас глядели удивленно.
Невысокая, стройная, изящная, как статуэтка, Юлия Викторовна до тридцати четырех лет сохранила гибкость восемнадцатилетней девушки, и ее чистенький лобик с невинной челочкой не портила пока ни одна морщинка. Большой рот с полными, немного вывернутыми губами был совсем не девичьим: густо накрашенный, он плотоядно выделялся на ее белом и нежном лице. Она остановилась рядом с мужем, поглядывая на Антона с недоумением.
— Кем же вас посылают, Антон Васильич?
Антон ответил, что пока не знает кем, хотя знает, что в Лондон.
— А ты говоришь — солдатом, — с упреком сказала она Георгию Матвеевичу.
Профессор поморщился, промолчав.
— Я же знаю, — уверенно продолжала Юлия Викторовна, — что наших людей за границу солдатами не посылают. Им дают там разные звания — советников, секретарей, атташе — и хорошее жалованье. Моя подруга — Инна Хвощева, что вышла замуж за Броневича, приезжала прошлой зимой из Рима вся в мехах, кружевах, золотые браслеты сверкают. А про жизнь рассказывала — просто мечта! Каждый день обеды, приемы, встречи, послы и министры ручки целуют. И квартиру в Москве обставили — сказка! Муж моей племянницы Елены — Виталий Савельевич Грач, он в Лондоне, рассказывает такое, что просто умопомрачительно! В Букингемском дворце бывает, раз даже с королем обедал. Не вдвоем, конечно, с королем, а в числе других, но все же за одним столом. Танцевал в королевском дворце.
Самопожертвование, которое виделось Антону в его поступке, непоправимо блекло на этом роскошном фоне, нарисованном Юлией Викторовной. Он попытался поправить картину.
— Щавелев сказал, что мне, как и другим, вероятно, будет трудно и временами даже очень тяжело. Опасность, которая надвигается, может оказаться и для каждого из нас лично такой же большой, как на передней линии фронта.
— Ну, насчет передней линии сказано, конечно, в переносном смысле, для красного словца, — заметил Быстровский. — Но то, что наговорили Юлии Викторовне, тоже далеко от действительности. Нашим людям за границей порядком достается. Они — наши, можно сказать, щупальца, и враг старается бить в первую очередь по ним, отсекать, рубить — словом, делает все, чтобы парализовать их и вывести из строя.
— Какие ужасы вы рассказываете, Илья Петрович! — воскликнула Юлия Викторовна с откровенной насмешкой. — Хотите запугать Антона Васильевича?
— Его уже не запугаешь, — саркастически бросил Георгий Матвеевич. — Он теперь будет держаться за заграницу руками, ногами и зубами. Тоже ведь хочется с королем пообедать…
Грубое извращение его побуждений возмутило Антона.
— Наплевать мне на королей и на их обеды! Я согласился поехать потому, что мне сказали, что дело это сейчас нужное и важное и что оно важнее и нужнее того дела, которым я занимаюсь.
— «Важнее! Нужнее!» — снова раздражаясь, передразнил его Дубравин. — А ты подумал, годишься ты для этого важного и нужного дела? Годишься? Ты же совсем недавно краснел, как вареный рак, когда надо было перед студентами выступать, и, начиная говорить, заикался не меньше трех минут. И для обдумывания ответа на реплику тебе, как говорят, требовалось полчаса. А ведь там придется разговаривать не со своими студентами, а с говорунами, прожженными политиканами, которые за словом в карман не полезут. Там всегда надо быть находчивым, и смелым, и остроумным. Ос-тро-ум-ным!
— Ну что ты, право, па него напал! — вступилась за Антона Юлия Викторовна. — Не всем же быть смелыми, находчивыми и остроумными. Антону Васильевичу, конечно, не хватает интеллигентности, но теперь за границу посылают всяких людей — даже совсем неинтеллигентных, а жалованье все равно хорошее дают.
— Ох, как дорого обходится нам это отсутствие настоящей интеллигентности! — с тяжелым вздохом произнес Ватуев, до сих пор молча стоявший у окна. — Мы уже многократно убеждались, что одного классового чутья для дипломатии мало, нужен ум. И не просто ум, а особый склад ума, чтобы сражаться с изворотливым и хитрым противником. Старая лиса Бисмарк любил говорить: «Только дураки учатся на собственных ошибках; умные учатся на ошибках других». А мы не можем научиться даже на собственных ошибках.
