Вадим Роговин - 1937
Подсудимые процесса 16-ти включали две, ничем не связанные между собой группы. Первая состояла из одиннадцати известных большевиков, участвовавших в 1926—1927 годах в «объединённом оппозиционном блоке». Вторая — из молодых членов германской компартии, эмигрировавших в СССР. Трое из них в начале 30-х годов примыкали к немецкой группе левой оппозиции, были исключены из КПГ и восстановлены в ней после ритуальных покаяний. После прибытия в СССР все эти пятеро эмигрантов работали в советских учреждениях или в аппарате Коминтерна и выступали с рьяными антитроцкистскими статьями.
Суммируя наблюдения, содержавшиеся в статьях присутствовавших на суде зарубежных журналистов, Л. Седов писал: «Старики сидели совершенно разбитые, подавленные, отвечали приглушенным голосом, даже плакали. Зиновьев — худой, сгорбленный, седой, с провалившимися щеками. Мрачковский харкает кровью, теряет сознание, его выносят на руках. Все они выглядят затравленными и вконец измученными людьми. Молодые же… ведут себя бравурно-развязно, у них свежие, почти весёлые лица, они чувствуют себя чуть ли не именинниками. С нескрываемым удовольствием рассказывают они о своих связях с гестапо и всякие другие небылицы» [73].
В обвинительном заключении подчёркивалось, что на процессе 1935 года не было установлено фактов, свидетельствующих, что лидеры зиновьевской оппозиции давали указания об организации убийства Кирова или даже знали о его подготовке. Это объяснялось тем, что подсудимые, принимавшие прямое участие в подготовке убийства не только Кирова, но также других руководителей партии, в то время всё это злонамеренно скрыли.
Помимо этого момента, никакой преемственности между «зиновьевским» процессом 1935 года и процессом 16-ти не существовало. Из 19 человек, осуждённых по первому процессу, на новый суд были выведены лишь четыре человека; остальные не были привлечены даже в качестве свидетелей. На процессе 1936 года, помимо «объединённого троцкистско-зиновьевского центра», фигурировал и некий «московский центр», но его состав ничего общего не имел с составом «московского центра», деятельности которого был посвящён процесс в январе 1935 года. Новый «московский центр», как указывалось на процессе, занимался подготовкой террористических актов против Сталина и Ворошилова на основе директивы, содержавшейся в письме Троцкого, написанном химическими чернилами и привезённом в октябре 1934 года из-за границы сестрой Дрейцера. Проявив письмо, Дрейцер немедленно переслал его в Казахстан Мрачковскому, который, узнав почерк Троцкого и удостоверившись тем самым в подлинности письма, «из соображений конспирации его сжёг». Получение этой директивы Вышинский вменял в вину и Смирнову, заявив без приведения каких-либо доказательств: «Я глубоко убеждён, что вы знали о ней, хотя и сидели в политизоляторе» [74] (курсив мой.— В. Р.).
Согласно версии следствия, террористическая деятельность Троцкого протекала в обстановке строжайшей конспирации. Однако Вышинский в обвинительной речи не удержался от того, чтобы открыть пропаганду террора и в публичной литературно-политической деятельности Троцкого. Он заявил, что «в марте 1932 года в припадке контрреволюционного бешенства Троцкий разразился открытым письмом с призывом „убрать Сталина“» [75].
Речь шла об опубликованном в «Бюллетене оппозиции» письме Троцкого Президиуму ЦИК в связи с лишением его советского гражданства. Вышинский ограничился приведением всего лишь двух слов из этого письма, не указав, в каком контексте они были написаны. Между тем призыв Троцкого был обращён не к его единомышленникам, а к высшему органу Советского государства. «Сталин завёл вас в тупик,— писал Троцкий.— Нельзя выйти на дорогу иначе, как ликвидировав сталинщину. Надо довериться рабочему классу, надо дать пролетарскому авангарду возможность, посредством свободной критики сверху донизу, пересмотреть всю советскую систему и беспощадно очистить её от накопившегося мусора. Надо, наконец, выполнить последний настойчивый совет Ленина: убрать Сталина» [76].
Выражение «убрать Сталина» широко использовалось возникшими в начале 30-х годов оппозиционными группами Рютина и А. П. Смирнова — Эйсмонта. В духе этого призыва Троцкого действовали делегаты XVII съезда ВКП(б), вычёркивавшие из бюллетеней тайного голосования имя Сталина. О том, что совет «убрать Сталина» предполагает использование уставных и конституционных средств, писал и сам Троцкий, который в статье, опубликованной в конце 1932 года, разъяснил, что лозунг «убрать Сталина» не означает призыва к его физическому устранению.
Чтобы придать вес своей версии, идентифицирующей понятия «убрать» и «убить», Вышинский заставил Гольцмана заявить на суде, что при беседе с ним Троцкий повторил выражение «убрать Сталина». Вслед за этим Вышинский потребовал от Гольцмана объяснить, что означает слово «убрать». Гольцман послушно заявил: «единственный способ убрать Сталина — это террор» [77].
Спустя неделю после завершения процесса весь мир узнал о том, что встречи, на которой якобы были произнесены эти сакраментальные слова, в действительности не было. Согласно материалам процесса, Гольцман был единственным из старых большевиков, который встречался с Троцким за границей. Местом этой встречи был назван Копенгаген, где Троцкий находился в 1932 году на протяжении недели для чтения лекций. Как показал Гольцман, к Троцкому его привёл Седов, встреча с которым состоялась в гостинице «Бристоль». Спустя несколько дней после публикации этой части судебного отчёта датская социал-демократическая газета опубликовала сообщение, перепечатанное всей мировой прессой: отель «Бристоль» был снесён в Копенгагене в 1917 году.
По свидетельству Орлова, эта «накладка» объяснялась путаницей, допущенной нерасторопными следователями. В начале разработки версии о встрече Гольцмана с Троцким ещё не было решено, где должна была происходить эта встреча: в Дании или в Норвегии, куда Троцкий переехал в середине 1935 года. Поэтому Молчанов распорядился запросить в Наркомате иностранных дел сведения о названиях отелей и в Копенгагене и в Осло, где действительно находилась гостиница «Бристоль». Когда же встречу было решено перенести на более ранний срок и, следовательно, в Копенгаген, один из помощников Молчанова сохранил по ошибке название отеля, фигурировавшее в «норвежской» версии [78].
На процессе 16-ти не было приведено ни одного документа, ни одного вещественного доказательства. Все обвинения строились исключительно на оговорах и самооговорах подсудимых и свидетелей. Один из следователей по данному делу Г. С. Люшков после своего побега за границу в 1938 году выступил с заявлением, в котором говорилось: «На процессе, проходившем в августе 1936 года, обвинения в том, что троцкисты через Ольберга были связаны с германским гестапо, обвинения против Зиновьева и Каменева в шпионаже, обвинения в том, что Зиновьев и Каменев были связаны с так называемым „правым центром“ через Томского, Рыкова и Бухарина,— полностью сфабрикованы. Зиновьев, Каменев, Томский, Рыков и Бухарин и многие другие были казнены как враги Сталина, препятствовавшие его разрушительной политике. Сталин использовал благоприятную возможность, представившуюся в связи с делом Кирова, для того, чтобы избавиться от этих людей путём фабрикации обширных антисталинских заговоров, шпионских процессов и террористических организаций. Так Сталин избавлялся всеми мерами от политических противников и от тех, кто мог стать ими в будущем. Дьявольские методы Сталина приводили к падению даже весьма искушённых и сильных людей» [79].
В своём объяснении, представленном Комиссии партийного контроля в 1956 году, Сафонова, описывая эти «дьявольские методы», подчёркивала, что следователи мотивировали вымогательство лживых показаний тем, что они необходимы в интересах партии. «Вот под знаком этого понимания — что этого требует партия и мы обязаны головой ответить за убийство Кирова, мы пришли к даче ложных показаний, не только я, но и все другие обвиняемые… Так было на предварительном следствии, а на суде это усугублялось присутствием иностранных корреспондентов, и все мы, зная, что последние могут использовать наши показания во вред Советскому государству, не могли сказать правду» [80].
В данном случае Сафонова, сыгравшая одну из самых неблаговидных ролей в процессе, произвольно экстраполировала своё поведение и его «патриотические» мотивы на всех подсудимых. В действительности старые большевики не могли не понимать, что инкриминируемые им обвинения не поднимают, а роняют престиж СССР, большевизма, Октябрьской революции. Примечательно то, что ни один из главных подсудимых не признал своих связей с гестапо. Комментируя данную часть процесса, Троцкий писал: «По их диалогу с прокурором относительно гестапо нетрудно восстановить тот торг, который велся за кулисами во время судебного заседания. „Вы хотите опорочить и уничтожить Троцкого? — говорил, вероятно, Каменев.— Мы вам поможем. Мы готовы представить Троцкого организатором террористических актов. Буржуазия в этих вопросах плохо разбирается, да и не только буржуазия: большевики… террор… убийства… жажда власти… жажда мести… Этому могут поверить… Но никто не может поверить, что Троцкий или мы, Каменев, Зиновьев, Смирнов и пр., связаны с Гитлером. Перейдя все пределы вероятия, мы рискуем скомпрометировать и обвинение в терроре, которое, как вы сами хорошо знаете, тоже не воздвигнуто на гранитном фундаменте. К тому же обвинение в связи с гестапо слишком хорошо напоминает клевету на Ленина и того же Троцкого в 1917 году…“» [81]
