Марина Аромштам - Как дневник. Рассказы учительницы
Я хлопаю вместе со всеми и облегченно вздыхаю. Значит, у них бывают победы. Вот такие: сказал «спасибо». Взял в левую руку вилку, в правую руку нож. Ловлю себя на открытии: трапеза — это важнейший шаг в очеловечивании. И этих почти не говорящих детей учат сидеть за общим столом, вытирать рот салфеткой и пользоваться ножом и вилкой. Они получают основы «чисто английского воспитания». В общем, я должна еще много раз себе повторить: «Ты неправильно смотришь!»
* * *В Кэмпхилле есть часовня, по воскресеньям здесь служат. И воскресенье — еженедельный праздник. Все дети возбуждены — совсем как обычные дети, которым предстоит идти в зоопарк или в театр. Для этих детей высшая радость связана со словом «church». «Church! Church!» — то и дело повторяют они.
— Саша, скажи по-немецки!
Саша что-то произносит скороговоркой.
— А теперь по-русски скажи.
Это, видимо, для меня. Но Саша мотает головой: «Не хочу».
— Стесняется, — объясняет Марианна и гладит Сашу по голове. — Ах, какой ты сегодня красивый! — поправляет ему носовой платочек, чтобы уголок выглядывал из нагрудного кармашка. Саша сияет. — Вот так, — и, обращаясь ко мне: — Саша у нас говорит на трех языках.
А мне-то казалось, что Саша практически не говорит. Но вот слово «church» он может произнести по-немецки. И, наверное, слово «мама». Для детей, проживающих в Кэмпхилле, «мама» — отдельная песня.
— Ты хочешь пойти с нами на службу?
Я хочу. Хочу понять, почему служба — это так важно. Часовня похожа на маленький, очень красивый театр: тут есть «сцена» и «зрительный зал». На сцене медленно и без резких движений передвигаются люди — поют, зажигают свечи, будто плавают в волшебных разноцветных потоках света: это эффект солнца, заливающего часовню через стекло витражей. А зрители сидят в зале и смотрят. А потом священник спускается в зал и идет по рядам.
Он подходит по очереди к каждому из детей. Ребенок знает, что надо подняться навстречу. Священник кладет ему руку на голову, смотрит в глаза и говорит всего три слова: «Господь с тобой». Ребенок отвечает завороженным, восторженным взглядом.
У меня по коже бегут мурашки.
Только Роберт не поднимается, не реагирует на священника. Он вообще ни на что не реагирует. У него тяжелая степень идиотизма. Марианна пыталась мне объяснить: Робертова душа почти не смогла состыковаться с телом. Только краешком зацепилась. Поэтому Роберта нужно «водить». Двое взрослых, сидящих рядом, поднимают Роберта с кресла, ставят на ноги. Роберт по-прежнему безучастен. Но священник кладет ему руку на голову и смотрит в пустые глаза: «Господь с тобой!» Он задерживается около Роберта чуточку дольше, чем около остальных. На одну-две секунды.
Солнце в это время собирается с силами, расталкивает тщедушные облака и всеми своими лучами устремляется внутрь часовни через витражные стекла.
Роберту помогают вернуться в кресло. Кажется, он устал.
И меня вдруг пронзает: «Вот Бог!» Такое острое, почти невыносимое чувство с «голосом»: да есть же Он, есть, вот здесь, в этой часовне. И хотя Роберт не может сам подняться Ему навстречу, Бог все-таки с ним. И Роберт, наверное, это чувствует. То есть наверняка чувствует. От этого и устал. У него ведь нет привычки что-либо чувствовать.
Потом все поют. Дети старательно подпевают взрослым — тянут слова и отрывки фраз и, что удивительно, верно ловят мелодию. У многих детей с синдромом Дауна есть музыкальный слух. И здесь об этом помнят. Здесь учат детей всему, чему только возможно их научить. Чему эти дети могут и должны научиться. Нашли зацепку — и тянут, настойчиво, но осторожно: вдруг получится нитка?
Может, Марианна за этим и привезла меня в Кэмпхилл? Чтобы я поняла: можно вытягивать нитки.
* * *— Познакомься: это Ханна. Она из Болгарии.
Ханне 22 года. Она приветствует меня по-русски:
— Здравствуй!
— Ты говоришь по-русски?
Ханна улыбается во весь рот:
— Папа был русский. Он меня научил: «Пощему-пощему! Потому что на «у»!»
«Был русский»? Что это значит? Но об этом вот так, сразу, спрашивать неудобно. Поэтому лучше узнать, как Ханна сюда попала.
Она качает головой: «не могу ответить» — и снова смеется:
— «Пощему-пощему! Потому что на «у»!» Больше не знаю. Говори по-английски.
Ханна попала сюда как волонтер. Написала письмо, что хочет работать в Кэмпхилле. Решения ожидала год. Отбор тут довольно строгий: анкеты, собеседования, характеристики нужно представить. Она здесь уже два года.
Остался еще год.
— Трудно?
Ханна пожимает плечами.
— Ой, опаздываем! Пойдем, я тебя провожу.
По средам — библейские чтения. Вечером, после рабочего дня. Читают Писание и обсуждают. Это что-то вроде методики жизни.
— Ну, пока! Увидимся завтра.
— Как? Разве мы не вместе?
— Нет, я иду в другой дом.
Она идет в другой дом, а после чтений ее обратно проводит Фредди. Фредди тоже волонтер, он здесь руководит оркестром. После библейских чтений они с Ханной пойдут по темным дорожкам, посыпанным розовым гравием, и на прощанье, наверное, поцелуются. Я почти потрясена: здесь возможна любовь — среди этих детей и бессонных ночей? Откуда они берут силы?
* * *Умственная отсталость — не единственное, что случилось с кэмпхиллскими детьми. Они страдают невротическими расстройствами: плаксивы, тревожны, легко возбуждаются. Их могут мучить страхи — тогда они плохо спят, не соглашаются ни на минуту оставаться одни. Их могут охватывать приступы необъяснимого гнева, когда они готовы все крушить и ломать.
Раньше я никогда не задумывалась, что фраза «одержим бесами» может быть не просто фигурой речи. В доме, где я живу, есть один маленький мальчик, на вид лет семи-восьми. Он настолько тяжелый, что его «водит» Хозяйка. Время от времени из него вырываются «голоса»: он начинает истошно кричать, борется с «ними», отчаянно колотя по собственной голове. Голову защищает кожаный шлем — и днем, и ночью.
С тяжелыми детьми взрослые ночуют по очереди. А если кто-то из взрослых заболевает, тогда смены нет. Болеть взрослым членам «семьи» нельзя: тогда здоровые работают на износ.
А вот дети болеют. И не только простудой. У многих из них есть хронические болезни, из-за которых они умирают, не дожив до шестнадцати. Марианна сказала, что довольно часто случается, когда ребенок умирает у тебя на руках. Например, от удушья во время приступа эпилепсии.
И она не раз это переживала.
Не знаю, зачем я сказала, что боюсь насильственной смерти. Но тут невозможно не думать о смерти. И надо же как-то защититься от встречи с реальной святостью, от чувства, что я так никогда не смогу. И от этого их чувства Бога…
Марианна «помнит Гитлера». Ей было 14 лет, когда оккупировали ее родную Австрию. Мать Марианны все продала и дочка смогла уехать в Лондон. А после войны, когда возник Кэмпхилл, Марианна переселилась сюда и стала Хозяйкой дома. Так она прожила 40 лет и теперь считается почетным членом общины.
У нее своя комнатка в одном из домов — с белеными стенами, полукруглыми окнами и сводчатыми нишами, похожая на монастырскую келью. По соседству живут двое старых супругов, тоже почетные члены общины. Скопить что-нибудь в Кэмпхилле невозможно. Кэмпхилл существует на частные пожертвования. И зарплаты здесь мизерные, их хватает только на проезд до Лондона и обратно. Ну, еще чтобы в Лондоне можно было перекусить. На такой выходной можно рассчитывать раз в две недели (если, конечно, в этот момент в доме никто из взрослых не болеет).
Марианна вдруг спохватилась, что я задала вопрос. То есть это был не вопрос, но она отвечает: «Насильственная смерть страшнее всего для насильника». Я опять не понимаю (видимо, я не только смотрю, но и слышу неправильно), и она объясняет: «Насильнику хуже, чем жертве. Он наносит непоправимый ущерб своей душе». И вроде что-то там с этой душой происходит в тонких мирах. Мне опять непонятно, что с того жертве, но Марианна уже ведет меня в кукольный театр. Это ее собственный театр. Она до сих пор делает кукол. Мне разрешают поводить их над ширмой. Марианна просто искрится гордостью: «Смотри, вот мой медведь. Он ходит как настоящий медведь, на четырех лапах. Только так и должны ходить игрушечные медведи».
Я незаметно вздыхаю. Я не имею права возражать Марианне.
К тому же она подарила мне белого кролика. Такого маленького, кудрявого, из кусочка овчины. «Смотрите, — скажу я детям, — этот кролик совсем как настоящий. И он совсем, ну ни капельки не похож на человека. Но если вглядеться внимательно, если правильно посмотреть…»
ДИАЛОГИ, ИЛИ ЧТО-ТО ВРОДЕ
КОЛЛЕКТИВНОГО ПОРТРЕТА
— Комета — это знаешь что? Это звезда с хвостом. Она летит и трется о воздух. Я если ладошки тру, знаешь, как горячо? А она — о воздух!
— А я и не тру! Они у меня и так всегда горячие… Не боюсь я ее, эту комету…
