Светлана Рябцева - Дети восьмидесятых

Светлана Леонидовна Рябцева

Дети восьмидесятых

Штрихи к портрету города начала восьмидесятых

Мы жили в обыкновенном городе, не очень большом, но и не маленьком. В городе Энске.

Художник пишет не то, что перед глазами, а то, что видит внутренним зрением. Я не художник, и нет у меня необходимых красок. Рискну набросать только несколько штрихов к портрету города.

Точка зрения у меня, конечно, специфическая, поскольку смотрела я со стороны Рабочего поселка. Думаю, вид из Дачного поселка был несколько иной. В других тонах, что ли. Дачи стояли за глухим забором, который мешал их обитателям разглядеть беды Рабочего поселка, а жителям последнего ходить в гости к владельцам дач.

Раньше Энск называли сад-городом. Теперь называют «крупный индустриальный центр». Но город уважает свою историю, и на центральной площади оставил Дерево. Оно охраняется законом.

Жителей города можно было условно, т. е. по условиям жизни, разделить на три категории. К первой категории относились Слуги народа. Дальше шли люди Нужные («нужники» — так ласково их звали в народе) и Ненужные. Нужные трудились, как бурлаки, на ниве распределения материальных благ, не зная ни покоя, ни отдыха. Они могли достать, устроить и обеспечить. Ненужные по 8 часов в день производили эти материальные блага. И больше ни на что не годились, поскольку от них ничего не зависело.

Квартирный вопрос в городе стоял очень остро. Жители Рабочего поселка десятилетиями стояли в очереди. Первыми — это утешало. Их призывали проявить терпение и высокую сознательность.

И, блистая красноречием, приводили примеры из скромной, полной лишений жизни героев прошлого. Для очередников строили новые дома возле завода: чтобы работа была рядом. Слуги народа проявляли заботу. О себе не заботились: меняли квартиры на Набережной на равноценные возле Театра. Предпочитали старые дома, великодушно уступая новые народу.

И транспортный вопрос тоже был трудным. Автобусы трёх видов ходили по городу: полные, полупустые и пустые. С полными все ясно, они проезжали мимо остановок, подчиняясь закону инерции. В полупустые мог бы поместиться пассажир: Один. Если бы могла открыться дверь. Пустые автобусы — их было больше всего — перевозили мужчину в шляпе. И если с перевозкой народа дела обстояли плохо, то с перевозкой мужчины в шляпе был полный порядок. В легковых машинах с шофёрами мчались сосредоточенные Слуги народа, а также их родственники.

Время от времени во Дворце культуры проходили Совещания, на которых решались важнейшие вопросы: как перевыполнить перевыполненный план и ещё выше повысить высокий процент повышения. А также улучшить, усилить и увеличить. Начинались и заканчивались они бурными аплодисментами, переходящими в овации, И всех участников радовало такое единодушие.

Газеты печатали подробные отчеты об этих Совещаниях. Передовицы призывали, вдохновляли и звали за собой массы. А массы охотнее читали объявления, программы ЦТ и решали кроссворды. Фельетонисты-самоучки с жаром обличали грубых и некультурных продавщиц, которые на вопрос «колбаса есть?» могли обозвать покупателя дураком. Слуги народа, а также их слуги ничего об этом не знали: они отоваривались в других местах.

Жизненный уровень рос неудержимо. На зарплату с каждым годом можно было купить все больше и больше. Всего. Если бы оно продавалось. Или водки — её было по многу бутылок на Душу населения, включая младенцев. Народ предпочитал водку.

Русская народная пословица «У кого суп не густ, а у кого жемчуг мелок» собиралась поселиться в Энске навечно.

Энская областная газета несла народу слово энской правды. Это слово порой так далеко расходилось с делом, что отдельные ходоки отправлялись за разъяснениями к Первому Человеку. Доступ к нему был совершенно свободным: Первый чтил демократию. И любой ходок мог без помех обратиться к нему лично в пятый четверг месяца. Тот прискорбный факт, что пятый четверг случался чрезвычайно редко, весьма печалил Первого. Но над законами природы он — увы! — был не властен.

В этом городе рождались и росли дети. Дети восьмидесятых. Как сказал кто-то, дети в большей степени являются детьми своего времени, чем своих родителей. Хотя наличие или отсутствие родителей тоже играло свою роль.

Одни дети еще во времена дошкольные (те, которые принято называть счастливым детством) усваивали много всяких понятий, а также слов, начисто отсутствующих в каких бы то ни было словарях. Потом они приходили в I класс, и шокированные педагоги делились в учительской впечатлениями:

— Какие ногти! А руки! Какие лица! Какая речь!

— Неразвитые, дикие, — сокрушались педагоги и делали печальный вывод: — Опять неудачный подбор.

Они наивно ждали, пока в Рабочем поселке вырастет другой подбор. И в тоскливом ожидании лучшей жизни разнимали на переменах орущих, плюющих и дерущихся детей. А на уроках пытались затолкать в их неподготовленные головы минимум знаний. С первого дня в школе родители самоустранялись, соглашаясь, так и быть, кормить и одевать дитя. Вся ответственность за обучение, воспитание, развитие, за здоровье и жизнь, за взгляды, привычки, манеры ложилась на учителя. С него строго спрашивали родители, его сурово контролировало начальство, желавшее получить на выходе само совершенство.

Школа потихоньку расслоилась на простую и пpестижную. В последней учились совсем другие дети. Они в будущем готовились взвалить на себя нелёгкую ношу: жгучее желание служить народу передавалось, видимо, по наследству. Эти дети знали много вежливых слов, умели пользоваться носовым платком, неплохо говорили по-английски и к учителям относились с сочувствием, поскольку усвоили правила хорошего тона.

А в общем-то, почти все дети росли несчастными, одинаково несчастными и среди ковров и хрусталей, и среди пустых бутылок. Они думали, что это нормально, что так и должно быть. И не ведали, что несчастны. Им смутно хотелось настоящей родительской любви, защищенности, верной дружбы. Их души голодали. Но взрослые или отталкивали детей, или откупались от них. Детская привязанность и любовь были им не нужны: в городе Энске ценили только то, что имело цену. У кого больше и дороже, тот и счастливее. Рвалась связь между временами и людьми.

Год первый

Познакомились мы в начале второй четверти, в I классе, когда я перевелась из другой школы.

Вхожу в класс — две девчушки самозабвенно роются в учительском столе. Н-да… Заинтересованно спрашиваю:

— Это, наверное, ваш стол, да? Но где же тогда мой?

Смутились. Знают ведь, что можно, а чего нельзя, но это так, теория, а на практике правило другое: нельзя, но если никто не видит, то можно.

Вскоре пришли и остальные двадцать восемь. Поздоровались со мной трое…

На уроках полная тишина, тишина безделья: все сидят и ждут, пока кто-то додумается, решит, ответит. Кто-то, но не я. На переменах — пинки, вопли, слезы, жалобы. Говорить не умеют — кричат, никого не слышат и не видят, каждый замкнут на себя. С удивлением выясняю, что дети до сих пор не знают, как кого зовут.

— А чё вон тот мальчик, который сидит вон с той девочкой, меня за косичку дернул?

Пока шли в столовую с четвертого этажа на первый, оттоптали все ноги и мне и друг другу. И никаких извинений — дело житейское, привычное! У многих не работают тормоза: увидел — схватил, мешает — оттолкнул, кто-то не нравится — стукнул. Все просто и дремуче.

Да, совсем я избаловалась в своем прежнем классе: отдыхала и нежилась. Работала, можно сказать, в белых перчатках и с микроскопом. Но ведь и там вначале было то же самое. А знакомились мы еще интереснее.

Взяла я тот первый в середине сентября. Долго отговаривала меня Раиса Кузьминична, моя бывшая учительница, предлагала взять спокойный и мирный третий класс:

— Не бери! Пожалеешь! Там подобрались такие дети — ты себе не представляешь! Это не дети, а черти в мешке! Они проучились полмесяца, а знает их уже вся школа.

Но я заупрямилась:

— Нет, нет, только первый! Хочу начать сначала и довести до четвёртого.

Идём. В ногах дрожь. Мысленно прокручиваю: вот мы войдем, они встанут… я им скажу… они ответят… потом я…

Пришли. Открываем дверь. Всё, как в плохих фильмах про школу: визжат, воют, топают, орут, дерутся, скачут по партам, стучат крышками. Входим — ничего не меняется. Нас нe заметили, как заметили бы появление в классе двух лишних стульев, не заслуживающих ровным счётом никакого внимания.

Раиса Кузьминична ушла. Дети продолжали «общаться», поскольку моя персона никакого любопытства у них не вызвала. Нет, я, конечно, не ждала, что стоит мне войти в класс, как загорятся радостью их глаза, и потянутся они к знаниям всей душой, и засыпят меня умными вопросами, и наступит у нас благоденствие. Но и такой реакции не ожидала: еще одна училка, подумаешь! — сколько их здесь уже было… А дальше — проявление дикой свободы во всей красе… Невоспитанность.