О селекции людей. Откровения расиста - Лотроп Стоддард
Знаменитый русский писатель и критик Дмитрий Мережковский анализирует инстинктивное отвращение Толстого к цивилизации и любовь к примитивизму: «Если камень лежит поверх другого в пустыне, то это отлично. Если камень был помещён на другой камень рукой человеческой, то это не так хорошо. Но если камни были размещены друг на друге и зафиксированы там раствором или железом, то это есть зло, что означает строительство, будь то замок, казармы, тюрьма, таможня, больница, бойня, церковь, общественные здания или школа. Всё, что строится — плохо или, по крайней мере, подозреваемо в плохом. Первый дикий импульс, который Толстой чувствовал, когда он видел здание или любое сложное целое, созданное руками человека, вызывал мысль о том, чтобы упростить его до уровня, чтобы раздавить, уничтожить, чтобы ни один камень не мог быть установлен на другой, а место могло бы вновь стать диким и простым, очищенным от работы рук человека. Природа для него — чистая и простая; цивилизация и культура представляют сложность и примеси. Возврат к природе означает изгнание нечистоты, чтобы простотой стало то, что является сложным, надо уничтожить культуру».
История России показывает, что настоящий большевистский переворот появляется в основном в качестве инстинктивной реакции против попытки цивилизовать Россию, начатой Петром Великим и продолженной его преемниками. Русский дух постоянно протестовал против этого процесса «вестернизации». Протесты возникли во всех классах русского общества. Крестьянские секты «старообрядцев», осуждающие Петра как антихриста, или скопцы, калечащие себя в бешеном фанатизме; дикие крестьянские восстания Пугачёва и Стеньки Разина. Не случайно русские были во всех крайних формах революционного брожения: не случайно «нигилизм» был отчётливо русским развитием; Бакунин — гений анархизма, а Ленин — мозги международного большевизма.
Экономисты выразили удивление, что большевизм должен был зарекомендовать себя в России. Для исследователя истории расы он был совершенно естественным событием. В конце войны, возможно, он ускорил катастрофу, некоторые такие катастрофы, видимо, неизбежны, потому что в течение многих лет, предшествующих войне, было ясно, что русский социальный порядок слабел, а силы хаоса набирали силу. Десять лет до войны видно было, что Россия страдает от хронической «волны преступности», известной коллективным российским социологам как «хулиганство», серьёзно встревожившее компетентных наблюдателей. В 1912 году русский министр внутренних дел Маклаков заявил: «Преступность, увеличенная этим числом случаев заболевания, возросла. Частичное объяснение заключается в том, что молодое поколение выросло в годы восстания, 1905–1906… страх Божий и законов исчезают даже в деревнях. Городу и сельскому населению в равной степени угрожают «хулиганы»». В следующем году (1913) в газете «Санкт-Петербург» написал: «Хулиганства, как массовые явления, неизвестны Западной Европе», ««Апачи», терроризирующие население Парижа или Лондона, — люди с другой психологией… от российского хулигана». Другое санкт-петербургское издание заметило примерно в то же время: «Ничто человеческое или божественное не сдерживает разрушительное безумие в беспрепятственной воле хулигана. Там нет нравственных законов для него. Он не ценит ничего и ничего не узнает. В кровавом безумии его действий всегда есть что-то глубоко кощунственное, отвратительное, чисто звериное». И известный русский писатель Меньшиков нарисовал эту действительно поразительную картину социальных условий на страницах своего издания «Новое время»: «По России мы видим тот же рост хулиганства и террора, чем хулиганы доводят население. Ни для кого не секрет, что армия преступников постоянно увеличивается.
Суды буквально близки к истощению, перегруженные под тяжестью горы случаев. Полиция, измученная в сражении с преступностью, ведёт борьбу, что ей не по силам. Тюрьмы переполнены до точки предела. Возможно ли, что эта ужасная вещь не встретится с некоторым героическим сопротивлением? Реальная гражданская война идёт в недрах массы, угрожая большим разрушением, чем вторжение врага. Не «хулиганство», но анархия — это настоящее имя для этой чумы, вторгшейся в деревни и в города. Она не только ведёт к вырождению тех, кто вступает в жизнь разврата и преступности; уже средние нормальные массы присоединяются к ним, и только в исключительных случаях порядочные деревенские подростки по-прежнему поддерживают жизнь достойной работой. Младшие люди делают больше показательно, чем пожилые крестьяне и старики. Но дело в том, что и те вырождаются в состояние дикости и зверства». Может ли быть лучшее описание этого пробоя социального управления и предвестия всплеска звериных инстинктов, что, как мы уже видели, характеризуют вспышку социальных революций? Это было именно то, что российские нигилисты и анархисты проповедовали в течение нескольких поколений. Это было то, что имел в виду Бакунин в своем любимом тосте: «За уничтожение всех законов и порядков, и нескованность злыми страстями!». Для Бакунина «народом» были изгои общества — разбойники, воры, пьяницы и бомжи. Преступники были откровенно его фаворитами. Он сказал: «Только пролетариат в лохмотьях обладает духом и силой пришествия социальной революции».
Ссылаясь ещё раз на вопрос о российском хулиганстве до 1914 года, есть хорошие основания полагать, что «преступная волна», которой страдают Западная Европа и Америка после войны, имеет аналогичный характер. Недавно ведущий американский детектив выразил убеждение, что «боевики», терроризирующие сегодня американские города, проникнуты социальными революционными чувствами и имеют более или менее инстинктивное понимание о том, что они борются с социальным порядком. Господин Джеймс М. Бек, генерал и адвокат из США, в последнее время произнес аналогичное предупреждение против того, что он называет «исключительное восстание против власти закона», которое проходит сегодня. Он считает, что это восстание — пример не только в огромном увеличении преступности, но и в текущей видимой деморализации в музыке, искусстве, поэзии, коммерции и общественной жизни.
Последним утверждением господина Бека является то, что было достигнуто в течение многих лет многими увлеченными дальновидными критиками
