Габриэль Тард - Преступник и толпа (сборник)
Так как преступность, в особенности негрубая, связана с ложью, то научный вопрос, может ли проступок, главным образом, утонченный, быть побежден, сводится к вопросу, может ли ложь быть уничтожена; другими словами, бывают ли случаи и такие отношения в жизни общества, когда ложь, я не говорю, – полезна, но необходима, и можно ли надеяться, что эти случаи и отношения исчезнут или просто уменьшатся с ходом цивилизации.
Только один лжец может отрицать, что ложь полезна и даже очень часто полезна в жизни. Трудно решить, что способствовало победам Ганнибала, Цезаря и Наполеона, их гений или недобросовестность, и что дало Карфагену и Венеции власть на море, их недобросовестность или деятельность. Но можно сомневаться в необходимости лжи. Однако какой наставник не сочтет себя вправе ответить ложью на нескромное любопытство своего ученика? Какой министр во время войны не считает долгом своей совести сокращать депеши, обнародовать ложные бюллетени и держать в заблуждении военный энтузиазм своей страны? Сколько свободомыслящих отцов считают себя обязанными отравлять своих сыновей и дочерей по меньшей мере катехизисом! Конечно, детям говорят, обманывая их, что всегда надо говорить правду; но они немедленно догадываются, что это, так сказать, правило выдерживает бесчисленные исключения и что его насилуют всякий раз, как оно сталкивается с важнейшим интересом индивидуальной или социальной жизни. Наука любви с ее комплиментами, столь же лживыми, как ее разговоры, есть наука лжи, по словам Овидия. То же относится и к науке управления, по словам Макиавелли. Достигала ли когда-нибудь любовь действительного успеха без обмана, политика без клеветы, религия без лицемерия, дипломатия без измены, дело без хитрости и война без засады? Была ли когда-нибудь большая слава без малейшего шарлатанства? Бывают случаи, когда простое молчание в ответ на вопрос было бы уже компрометирующим ответом, и где надо или открыть важный секрет, который хранят, или прямо солгать. Сама честь повелевает клятвопреступлением: она приказывает любовнику клясться, что он никогда не был в интимных отношениях с женщиной; сыну, жене, родителям говорить ложные слова, могущие спасти жизнь одного из них. Словом, мораль всех людей абсолютно защищает ложь в тех важных обстоятельствах, о которых только что была речь, и тех неважных, когда, например, своего слугу заставляют ответить, что нет дома. Таким образом, употребление на деле этого правила ограничивается случаями вроде очень плохо определенного и могущего бесконечно суживаться умеренного пояса. У цивилизованных людей, «если кто-нибудь, – говорит Кандолль, – переходит за обыкновенный предел маленькой лжи и грубостей, начинают кричать караул, но предел этот довольно неясен». Хотя и неясный, но он существует. Однако неприятно то, что с ростом числа мошенников он становится более благоприятным для мошенничества, потому что мнение, устанавливающее демаркационную линию между честным и бесчестным, является особым судилищем, на которое влияют даже обвиняемые, и оно становится в силу этого более снисходительным к тому роду злодейств, который наиболее часто встречается, то есть к тому, к которому было бы уместно отнестись строже. Как доказательство можно привести решения его верного эха – суда присяжных. Следовательно, глядя на числовой рост краж, мошенничеств, коммерческих и супружеских обманов в нашу эпоху, уместно подумать, что публика в этом отношении все менее и менее становится строгой, и что цифра этих проступков была бы еще выше, если бы не было этого ослабления общественного мнения.
По-видимому, можно заключить, что мало найдется исторических истин, так хорошо доказанных, как всеобщность и необходимость лжи, более или менее, впрочем, преобразованной и утонченной. Если, действительно, существуют два способа лжи, во-первых, – говорить то, чего не думаешь, а во-вторых, – говорить то, в чем убежден и делать вид сомнения, то придется сознаться, что даже ученому человеку не приходится говорить без лжи и одного раза из десяти. Предположите государство, где все без исключения – священник на кафедре, журналист за письменным столом, депутат или министр на трибуне, выборный маклер в деревне, отец и муж в своем доме – говорят, пишут и внушают в точности то, что думают и как думают, и посмотрите, найдется ли там хотя одно из установлений, на которых покоится общество, – семья, религия, управление. Могло ли бы оно продержаться хотя один день при современном состоянии нравов и умов? Удивительно ли после этого, что нет, может быть, ни одной даже философской системы, которая не опиралась бы на искажение истинных фактов?
Но вопрос в том, стремится ли цивилизация развивать дух лжи или, наоборот, ослаблять его. Здесь надо выделить много причин. С одной стороны, научный прогресс, расширение договоров, которые, по замечанию Sumner Maine’а, все более и более становятся свойственной нашей эпохе юридической формой, и, наконец, социальная нивелировка стремятся укрепить вкусы и правдивые привычки. Что касается последней из указанных причин, заметим, что на самом деле люди более склонны лгать тем, с кем у них мало общего, хотя это и безразлично: лгут с меньшим сомнением ребенку, чем человеку сложившемуся, женщине, чем равному себе человеку, чужестранцу, чем соотечественнику, дикарю, чем европейцу. Следовательно, чем больше мы похожи друг на друга, тем больше должна быть в нас склонность к искренности. Тем больше, следовательно, мы виновны в том, что мы не таковы. Во-вторых, беспрерывный прогресс, о котором я сказал выше, то есть постепенное расширение поля нравственных отношений между людьми, предполагает расширение добросовестности, по крайней мере в пространстве. «Доверие, приобретенное и заслуженное в большом, – говорит Sumner Maine, – открывает легкий путь недобросовестности в малом». Я думаю, что здесь не надо тщательно отделять внешнее развитие искренности от его внутреннего укоренения. Без сомнения, в древних текстах «акты самой измены часто вовсе не порицаются, а иногда даже одобряются. В гомеровских поэмах лукавая хитрость Улисса прославляется как добродетель, подобно благоразумию Нестора, постоянству Гектора и храбрости Ахилла». На самом деле эти качества стремятся к одной и той же цели, так как это качества преимущественно военные. Двойственность и измена Улисса были военной хитростью и в качестве таковой заслуживали похвалы в отношении к открытым врагам и к чужестранцам, которых надо было остерегаться в ту эпоху, когда чужестранец, если он не был гостем, являлся несомненным врагом, и когда ограниченная власть города, а иногда и племени определяла сферу отношений морали и права. Остается узнать, был ли Улисс в отношениях со своими согражданами, которые не были для него ни врагами, ни соперниками в сражениях и убийствах, менее искренним, чем наши теперешние генералы или политики. С другой стороны, цивилизация по самому существу своему наталкивает нас на противоположное. Сначала, ставя промышленный и коммерческий режим на место военного, она ослабляет дух: чтобы быть везде правдивым, надо признать это. Она возбуждает алчность, которая увеличивает обман, фальсификацию и всевозможные хитрости. Пусть обратятся к ядовитому мнению об этом Спенсера, которого нельзя заподозрить в пристрастии, зная его особенную любовь к индустриализму. Теперь кстати заметить, что прогресс предусмотрительности, связанный с разбираемым изменением, способствует развитию расчета и хитрости. Во-вторых, политическая борьба следовала за религиозными спорами, столкновение интересов – за столкновением убеждений, творцы – за духовниками, забота об успехе – за правдивостью во что бы то ни стало. Сметливость, если рассматривать ее как искусство не быть никогда дураком, развивается, таким образом, в ущерб свойству никого не вводить в заблуждение.
В-третьих, освобождение умов от догмата расширило горизонты для индивидуума, что в результате увеличило необходимость отыскать средство для того, чтобы дать возможность стольким врагам жить вместе. Наконец, всю эту фальшь покрывает обязательная притворная вежливость, отличительная черта очень давно цивилизовавшихся народов, ставших от этого более лживыми. Таковы китайцы. Куда только не проникнет гипербола некрологии, например, это лицемерие, уничтожение которого было бы скандалом! Если альцесты становятся более редкими, значит, искренность есть причина увеличивающейся необщительности. Увеличение личных сношений и, следовательно, разговоров развивает клевету, а клевета – двойственность. Действительно, если бы свет ввел у себя закон не пожимать руки и не оказывать хорошего приема человеку, о котором только что говорили неприятное, то кончилось бы тем, что он запутался бы во всех своих чувствах. Напротив, если бы были люди, говорящие хорошее о всех своих близких, то их всеобъемлющая благосклонность не могла бы долго держаться без постоянной перемены их мнений. Быть прямым и ловким (каким был Дюкло, по словам Руссо) – таков социальный идеал; но это почти квадратура круга.
