Эрик Вейнер - География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи
Но прежде всего люди получали здесь общение и единомышленников, попутчиков. Завсегдатай кофейни был человеком особого типа – тем странным сочетанием интроверта и экстраверта, которое характерно для многих гениев. Как сказал Альфред Польгар в своем замечательном эссе «Теория кафе „Централь“» (1927), ее обитатели – это «люди, чья враждебность к ближнему столь же велика, сколь и потребность в нем; которые хотят быть одни, но нуждаются для этого в компании». Отменно сказано. Так и представляется архипелаг одиноких душ: да, это острова – но острова, расположенные неподалеку друг от друга. И эта близость все меняет.
Венская кофейня – яркий пример «третьего места». «Третьи места», в отличие от первых двух (дома и работы), представляют собой нейтральное и неформальное пространство для встреч. Вспомните бар из сериала «Веселая компания» или любой английский паб. «Третьими местами» могут быть и другие заведения – парикмахерские, книжные магазины, пивные сады, кафе-столовые и универмаги. Их объединяет то, что все они – «освященные территории», «временные миры внутри мира обычного», как писал Йохан Хёйзинга в своей книге «Человек играющий»[61].
Болтовня, наполнявшая кофейни, чем-то напоминала импровизации музыкантов и комедийных групп. Эта форма разговора значительно лучше стимулировала хорошие идеи, чем бесконечные «творческие консультанты» со своими мозговыми штурмами. Само выражение «мозговой штурм» звучит заманчиво, но по сути толку мало. В пользу этого говорят десятки исследований. Люди порождают больше хороших идей – в два раза больше – наедине, чем совместно.
Одна из проблем мозгового штурма состоит в его искусственности: не встанем из-за стола, пока не придумаем нечто Великое. Необходимость создать Великое давит на психику, да и опирается мозговой штурм почти исключительно на внешнюю мотивацию. Все это малопродуктивно. В кофейне же обстановка была раскованнее: люди просто разговаривали, как в калькуттской адде, а не следовали пунктам программы. Как сказал Польгар, «пребывание освящается отсутствием цели».
Я не хочу сказать, что в кофейнях не возникали хорошие идеи, – очень даже возникали. Но они оформлялись впоследствии – когда рассеивался сигаретный дым, выводился кофеин, а новая информация прочно оседала в сознании. Мы собираем факты в компании других людей, но связываем их в единое целое самостоятельно.
Подчас самое простое объяснение и есть самое лучшее. Быть может, венскую кофейню сделало уникальным местом… кофе? Но увы: для таких кофеманов, как я, факты неутешительны. Кофеин усиливает возбуждение, но отнюдь не творчество. Возбуждение не позволяет рассеиваться вниманию, а значит, снижается вероятность того, что мы будем проводить те неожиданные взаимосвязи, которые отличают творческое мышление. Кроме того, кофеин отрицательно сказывается на качестве и количестве сна. Между тем исследования показывают, что люди, лишенные «быстрого сна», хуже справляются с творческими задачами.
Значит, дело не в кофе. Чем же объясняется продуктивность кофеен? Я прислушиваюсь. Гудение кофеварки эспрессо, гул импровизированной беседы, шелест листаемых газет… Когда мы представляем себе идеальные места для размышления, перед мысленным взором чаще возникают места тихие: сказываются книги вроде «Жизни в лесу» Торо, которыми нас настойчиво потчевали, да еще привычка библиотекарей шикать на посетителей. Хотя, как выясняется, тишина не всегда оптимальна.
Команда ученых под руководством Рави Мехты из Иллинойсского университета в Урбане-Шампейне установила: люди, на которых воздействует умеренный уровень шума (70 децибел), лучше справляются с заданиями на творческое мышление, чем люди, действующие в условиях более высокого уровня шума или полной тишины. По мнению Мехты, умеренный шум позволяет нам входить в «состояние рассеянной, разбросанной сфокусированности». Это идеальное состояние для творческих прорывов.
В венских кофейнях у завсегдатаев есть свой любимый столик, Stammtisch. Я не знаю, какой Stammtisch у Дардис Макнами, а потому слегка теряюсь. Вот в чем незадача: я-то ищу американку, а Дардис давно оставила американские повадки. Она стала венкой. Ничего удивительного, что я не могу ее найти.
Дардис Макнами родом из Нью-Йорка, как и Юджин Мартинес, а в Вену приехала лет восемнадцать назад – и сразу влюбилась в город. Она выучила немецкий в том возрасте, когда мозг якобы уже не в состоянии усваивать новый язык. А потому в этих краях она и чужая, и своя – эдакая венская «Брэди».
Наконец после нескольких неудачных попыток я замечаю ее. Ей немного за 60, и она держится со спокойной безмятежностью человека, которому нет нужды что-либо доказывать. Заказ для нас она делает на безукоризненном венском немецком. Венский выговор мягче и музыкальнее, чем стандартный немецкий, и австрийцы им очень гордятся. Я объясняю Дардис, что всегда считал австрийцев похожими на швейцарцев, только менее веселыми.
– Что вы! – говорит она. – Совсем наоборот. Австрийцы даже считают швейцарцев полными занудами.
По ее словам, Вена бесконечно интереснее любого швейцарского города уже хотя бы тем, что всегда была интернациональна, всегда служила перекрестком культур.
В XIX веке в Вену хлынули иммигранты из самых разных мест: из Галиции, Будапешта, Моравии, Богемии, Турции, Испании и России. К 1913 г. население города более чем наполовину состояло из приезжих. Вена восприняла это этническое многообразие спокойно: «Но гений Вены – специфически музыкальный и всегда был таковым, он приводил к гармонии все народы, все языковые контрасты» (Цвейг). Вена Фрейда была ничуть не менее музыкальна, чем Вена Моцарта, а может, и более музыкальна – в том, как примиряла не только мелодии, но и идеи.
Этническое многообразие может дать толчок творчеству. Дин Симонтон показал, как это происходит на национальном уровне, на примере Японии. А как насчет малых групп – тех, что собираются в конференц-залах и кофейнях?
Психологи из Университета Айовы поставили любопытный эксперимент. Они разделили 135 студентов на две группы. В одной группе были только англоамериканцы, в другой – люди разношерстные по этническому составу. Всем дали задание ответить на «проблему туриста» – а именно за 15 минут подыскать как можно больше причин, по которым иностранным туристам хорошо было бы посетить Соединенные Штаты.
Этнически разнородная группа выдала значительно более творческие и «значительно более реалистичные» основания, чем группа этнически однородная. Психолог Ким Сойер говорит: «Коллективный гений возникает лишь тогда, когда мозги членов команды устроены по-разному».
Впрочем, ученые выявили и обратную сторону этнической пестроты. У этой группы не только результаты были лучше, но и «негативных аффективных реакций» (плохих флюидов) оказалось больше. Иными словами, испытуемые из разношерстных групп чувствовали себя менее уютно, но придумали лучшие идеи.
Так было и в венских кофейнях. Кофейни создавали атмосферу не только благоприятную, но и весьма критическую (в лучшем смысле слова). Цвейг вспоминает:
Мы критиковали друг друга с такой строгостью, знанием дела и основательностью, как ни один из официальных литературных столпов наших крупных ежедневных изданий, разбирая классические шедевры.
Мало напоминает уютный и безопасный уголок. Впрочем, гениальность в других местах и не возникает.
Вена была многонациональной, но общались люди на немецком. Это немаловажно: как я выяснил в Китае, язык не только отражает мысль, но и формирует ее. Китайский язык с его тысячами неизменных иероглифов не способствует игре слов. С немецким же языком, как сообщает Дардис (тут нам приносят кофе), все обстоит иначе.
– Немцев обвиняют в том, что они лишены творческой жилки. А вы посмотрите, какой гибкий у них язык! Англоговорящим этого не понять. Немцы же постоянно выдумывают новые слова. Их язык словно создан для изобретения слов.
Язык помогает ответить на вопрос, который мучил меня давно: почему столь велико число немецкоязычных философов? Целая плеяда имен – от Шопенгауэра до Ницше, от Канта до Гёте. Я всегда относил это на счет унылых зим и задумчивого характера. Что ж, соглашается Дардис, не без этого. Однако во многом дело в самом немецком языке. Он способствует философской мысли. К примеру, в немецком можно включать в предложение многочисленные определения и уточнения, не делая его громоздким (как случилось бы в английском). Кроме того, продолжает Дардис, «в английском мы мыслим в категориях действия. Действие находится в центре внимания. "Я пошел. Я сделал. Я пришел. Я увидел. Я победил". В немецком языке часто возникает ситуация, когда дело подается более тонким и косвенным образом. К примеру, по-английски мы скажем: "I am cold" ("Я испытываю холод"). Немцы выразятся иначе: "Mir ist kalt" ("Мне холодно")».
– Очень уж тонкая разница.
