Славой Жижек - Метастазы удовольствия. Шесть очерков о женщинах и причинности
Власть
На фоне этой феминистской критики Лакана время от времени возникает проблематика власти, психоаналитической теории ее, сотрудничества психоанализа с властными механизмами. Психоанализ – или, по меньшей мере, лакановская версия его, – обращает особое внимание на символические механизмы, символическую природу власти; разве такое особое внимание не подталкивает нас к пренебрежению различием между «действенной» и «символической» властью?
Нет, он ведет нас исключительно к представлению об этой разнице как внутридискурсивной между перфомативно-действенными общественными связями и пустыми символическими движениями, придающими этим связям законность. Поучителен в этом случае пример со Сталиным: недавние исторические исследования пришли к парадоксальным расчетам, что Сталин потерял бо́льшую часть «действенной» власти в 1939 году, в конце периода великих чисток, т. е. как раз тогда же, когда полностью установился наконец «культ» его личности, словно символическое возвышение до «четвертого классика марксизма» стало своего рода воздаянием за потерю «действенной» власти. До 1938 года Сталин, по сути, концентрировал неимоверную исполнительную власть в собственных руках – посредством очень точной стратегии: он подключал кадры НКВД, выдвинутые из нижних слоев общества, к постоянным чисткам среди правящей бюрократии и тем самым дал этим кадрам возможность «отыграть» раздражение, какое вызывали у них привилегии Нового класса. Наконец в 1938 году правящая бюрократия, неспособная объединиться в противовес сталинской личной власти (время от времени арестовывали даже членов Политбюро), все-таки нанесла ответный удар и вынудила Сталина передать Политбюро qua единому организму значительную часть настоящей исполнительной власти. Чистки после Второй мировой войны (антисемитская кампания, дело врачей и т. д.) стали, таким образом, последней отчаянной попыткой Сталина вновь сосредоточить «действенную» власть в своих руках, и эта попытка увенчалась его смертью.
В применении власти обычно различают прямые репрессии (насилие или его угроза) и идеологическую гегемонию. Что говорит теория Лакана о политическом насилии, о противостоянии насилия и ненасильственного согласия?
Хорошо известный парадокс (социально-символического) насилия: высшее насилие уже не воспринимается как таковое, поскольку определяет «специфический оттенок» самого́ горизонта, в пределах которого нечто должно восприниматься как насилие. Задача диалектического анализа, следовательно, – сделать зримым насилие, которое остается в очень нейтральных, «ненасильственных» рамках, которые позднее оказываются возмущены вспышками (эмпирического) насилия, сделать зримым само мерило, с каким мы подходим к оценке насилия. Обретя способность воспринимать это глубинное насилие как таковое, мы уже сделали первый шаг к действенному освобождению. (Вывод из лакановского психоанализа, конечно, состоит в том, что это совпадение высочайшей формы насилия с отсутствием насилия может возникать лишь в пределах символической вселенной, т. е. в порядке, где само отсутствие определения действует как позитивное определение.)
Этот парадокс позволяет нам точно описать понятие гегемонии: мы имеем дело со следствием гегемонии, т. е. с элементом, который являет гегемонию, лишь когда он более не воспринимается как узурпатор, насильственно подчинивший себе все остальные элементы и тем самым теперь повелевает всем полем, но при этом как нейтральная система, чье присутствие «само собой разумеется» – «гегемония» определяет узурпирующее насилие, насильственный характер которого устранен. Демократический дискурс являет гегемонию, когда даже его противники молчаливо принимают его внутреннюю логику и обращаются к ней в доводах против демократии. Именно на этом фоне следует рассматривать и проблему так называемых «террористических» отыгрываний, отчаянных попыток вырваться из ловушки гегемонистского дискурса, в котором высшее насилие выставляет себя ненасильственным согласием и диалогом, – истинная цель «террористических» отыгрываний есть скрытое насилие, остающееся в очень нейтральных, ненасильственных рамках.
Здесь открывается еще одна связь с Дерридой, с его темой «незаконного» перфомативного насилия, присущего самому́ Разуму, самому́ законному порядку, который задним числом делается незримым или (что, в конечном счете, то же самое) узаконивает его. Высшее насилие – в этом заколдованном круге действия, устанавливающем порядок, который задним числом делает незримым само действие в плоскости внутреннего насилия. Иными словами, высшее насилие состоит в удалении двойной записи одного и того же акта: об акте, который основывает, привносит символический Порядок, и возникает (вновь) внутри этого Порядка как один из его элементов, уже узаконенный, поддержанный этим Порядком. Вопрос «происхождения», таким образом, есть травматическая точка любого законного порядка: как раз это Порядку приходится «подавлять первородно», если Порядок стремится сохраниться. Именно в этом смысле «диалектика» прилагает усилия, чтобы извлечь, вновь сделать зримым это внутренне присущее Порядку насилие, «подавление» которого – ровесник самого́ Порядка[348].
Более того, психоанализ делает нас чувствительными к потенциальному контрасту между выраженной структурой властного господства и действенных отношений власти. Знаменитая сцена из «Основного инстинкта» (1992) – полицейский допрос Шерон Стоун, где она легендарно закидывает ногу на ногу, и мы мельком видим (или не видим) ее лобок, – заслуживает своей славы именно из-за ее переворота привычной структуры власти и отношений с ней (женщина открыта взглядам допрашивающих ее мужчин, которые забрасывают ее вопросами): сам субъект, занимающий позицию жертвы, полностью владеет ситуацией и играет с допрашивающими, как кошка с мышью…
В отношении анализа применения власти часто напрашивается параллель между расистским и половым подавлением, между расизмом и сексизмом…
…однако при этом мы забываем о глубинном различии их устройств: мужчины и женщины – это не две «расы» человечества в том смысле, в каком это применимо к этническим сообществам. Этнические сообщества устроены по принципу групповой принадлежности этническому Нечто; как таковые эти сообщества связаны с понятием самодостаточной и неантагонистичной общинной жизни, тогда как половое различие предельно «антагонистично», т. е. положение и того, и другого полов определено через взаимное противопоставление. Если и есть тут параллель, то, скорее, между половым различием и неким простейшим противостоянием, раскалывающим сообщество изнутри (классовая разница, например). Половое самоопределение становится, по сути, «националистским», лишь в тех формах радикального феминизма, которые полагаются на женскую способность к воспроизводству без мужского оплодотворения, и в этих случаях женщины составляют некую свою «расу». Впрочем, антирасистские стратегии, направленные на освобождение нашего этнического сообщества путем «апартеида», посредством культурного, экономического и прочего отделения от сообщества, представляющего большинство (стратегия афроамериканской исламской нации, к примеру), неизбежно связана с патриархальным утверждением подчинения женщины в пределах нашего сообщества («каждому полу – свое место»).
От патриархата к цинизму
Одна из устойчивых тем ваших работ – что патриархально-идентитарный фундаментализм в наши дни более не настоящий враг…
Хочется рискнуть и выдвинуть гипотезу, что в наше время, в эпоху позднего капитализма, главенствующая модель – уже не патриархальная семья с детьми, а скорее договорная пара. Ребенок более не дополнение, которое делает семью гармоничным целым, а возмущающая равновесие добавка, от которой следует как можно скорее избавиться.
Обычная критика патриархата совершенно пренебрегает тем, что отцов – два. С одной стороны, эдипов отец: символический/мертвый отец, Имя-Отца, отец-Закон, который не получает удовольствия, не воспринимает саму эту грань – удовольствия; с другой стороны, есть «первобытный» отец, теневая, анальная фигура «сверх-я», которая действительная/живая, «Хозяин Удовольствия». На политическом уровне это противостояние совпадает с таковым между традиционным Хозяином и современным («тоталитарным») Вождем. Во всех легендарных революциях – от Французской до Русской – свержение бессильного старого режима символического Хозяина (французского короля, царя) венчалось приходом к власти куда более «подавляющей» фигуры «анального» отца-Вождя (Наполеон, Сталин). Порядок преемственности, описанный Фрейдом в «Тотеме и табу»[349] (убитый первобытный Отец-Удовольствие возвращается под видом символической власти Имени), оказывается, таким образом, перевернутым: отставленный символический Хозяин возвращается как теневой-действительный Вождь. Короче говоря, тут Фрейд оказался жертвой своего рода зрительной иллюзии: «первобытный отец» – позднейшее, совсем современное, послереволюционное явление, результат устранения традиционной символической властной фигуры.
