Эрик Вейнер - География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи
Латинская пословица гласила: «Libri aut liberi» («Либо книги, либо дети»). Но большую часть истории женщинам не давали возможности сделать этот выбор. Да, бывали исключения. Самое яркое из них – Мария Склодовская-Кюри, дважды удостоенная Нобелевской премии. Однако это исключение лишь подтверждает правило.
Если женщины получали шанс, то толчком тому бывали уникальные обстоятельства. Розалин Ялоу, биофизик и нобелевский лауреат, вспоминает: когда ее взяли в аспирантуру Университета Иллинойса в 1941 г. – как раз после вступления США во Вторую мировую войну, – она стала второй женщиной, получившей это право. (Предыдущая женщина поступила в 1917 г.) Полушутя-полувсерьез она комментирует: «Чтобы я попала в аспирантуру, нужна была война».
Приносят еду – и я пользуюсь поводом, чтобы сменить тему. Меня интересует радиопередача Фредерики. Она объясняет, что ее слушатели не знатоки, а «обычные люди». Задачу же свою видит в том, чтобы «соблазнить их слушанием музыки». Она так и говорит: «музыки», а не «классической музыки». И это не случайно: эпитета «классический» перед названием произведения искусства вполне достаточно, чтобы высушить его, превратить в экспонат гербария. Фредерика никогда не поступит так с музыкой. Да и вообще, Моцарт и Бетховен никогда не писали классическую музыку. Они писали современную музыку, которую мы задним числом считаем классической. А это существенная разница.
Мы заканчиваем трапезу, и я признаю, что шприцер неплох. А когда усаживаемся в «пежо», сообщаю Фредерике о своем замысле сходить на концерт и послушать Шуберта. Пойму ли я его? В этом смысле я строгий фрейдист: почтенный доктор был талантливым психологом, но не имел ни малейшего музыкального слуха. Мне также нечем похвастаться. Правда, в школе я играл на тромбоне – но длилось это недолго: жалобы со стороны членов семьи, соседей и общества защиты животных быстро и милостиво положили конец моей музыкальной карьере. Как же мне оценить музыкальную тонкость Шуберта?
– Послушайте минут пять, – отвечает она.
– А если все равно не пойму?
– Послушайте еще пять минут.
– А если все равно ничего не отзовется?
– Тогда уходите. – Не успеваю я почувствовать облегчение, как она добавляет: – Но имейте в виду, что тем самым потеряете целую вселенную, целый мир. И потеряете безвозвратно.
Час от часу не легче. Чего только я не терял в своей жизни: ключи от машины, бумажники, нужные слова. Но вселенную терять не доводилось. И что-то не хочется. Поэтому я обещаю Фредерике послушаться ее совета.
Золотым эпохам нужны не только гуляки и шалопаи, но и взрослые люди. В случае с Веной это Франц Йозеф Гайдн. Чтобы объяснить, каким он был, проще всего описать, каким не был. Он не был склонен ни к туалетному юмору, ни к приступам азарта. В его жизни мы не найдем ничего эксцентричного. Он не соответствует нашему стереотипу гения как тяжелого человека, а потому невысоко стоит в музыкальном пантеоне. По-моему, это несправедливо по отношению к «папаше Гайдну» (так его называли). Он был не только блестящим композитором, но и учителем, наставником Моцарта и Бетховена. Его творчество охватывало (и во многом скрепляло) весь золотой век. Гайдн сочинял музыку еще до рождения Моцарта, а к моменту смерти Гайдна в 1809 г. (во впечатляюще пожилом возрасте – 77 лет) Бетховен был уже именитым композитором, а Шуберт – подающим надежды певчим из венской придворной капеллы.
К сожалению, в наши дни немногие отправляются навестить Гайдна. Я решаю поступить иначе. Конечно, вовсе не из жалости: я уверен, что у «папаши Гайдна» можно найти важные ключи к тому музыкальному гению, который расцвел в Вене.
Найти Гайдна нелегко. В отличие от апартаментов Моцарта и Бетховена дом Гайдна расположен вдалеке от городского центра, словно спрятался. Я сажусь на метро (безупречное, как и все в этом городе) и не успеваю оглянуться, как оказываюсь в ином мире – мире, где нет туристов, а есть зеленые улицы и зеленщики. Во времена Гайдна это было предместье под названием Виндмюле, куда летом уезжали аристократы и богачи. Добраться до города на экипаже можно было за час, но Гайдн всячески избегал подобных путешествий. Он предпочитал жить среди яблоневых садов и виноградников.
Я иду мимо бутиков и кофеен и наконец попадаю на Гайднгассе – маленькую цветущую улочку, на которой играют дети. Дом Гайдна представляет собой компактное здание кремового цвета – приятное, но совсем не эффектное, как и его бывший владелец. Гайдн жил здесь последние 12 лет своей жизни. И это были, с какой стороны ни смотри, счастливые годы: ведь он наконец обрел свободу и больше не находился под музыкальной пятой своих покровителей – Эстерхази. «Как сладко вкусить определенную свободу!» – написал он другу, узнав о смерти князя Эстерхази.
В кассе музея на меня взирают с удивлением. В этот день посетителей немного: кроме меня лишь чета англичан (судя по свободному употреблению таких терминов, как «либретто» и «контрапункт», они страстные любители музыки и находятся в своего рода паломничестве).
Войдя в дом, я оказываюсь лицом к лицу с не самым миловидным, но величавым мужчиной. На этой акварели у него нет ни буйной бетховенской шевелюры, ни моцартовского щегольства. И все же, судя по доброму и пристальному взгляду, это человек с характером. Человек зрелый и благородный.
На другой стене висит расписание дня Гайдна. Он жил строго по часам. В 8:00 завтракал, потом садился за фортепьяно и начинал работать. В 11:30 отправлялся на прогулку или принимал посетителей. В 14:00 подавали обед. В 16:00 снова садился за фортепьяно. В 21:00 – чтение, в 22:00 – ужин, в 23:30 – сон. И это не просто въедливый педантизм: Гайдн чувствовал, какой ритм оптимален для творчества и общения с музой. Подобно многим гениям, он был «жаворонком». Для сравнения: Виктор Гюго вставал ровно в шесть утра, завтракал и принимался за работу. Но оба они были лентяями в сравнении с Мильтоном: в летние месяцы тот был на ногах уже в четыре утра. Русский физиолог Павлов – тот самый, который поставил опыт с «собакой Павлова», – был чрезвычайно пунктуален и считал, что его самое продуктивное время – с 8:30 до 9:50.
Иногда говорят, что вдохновение – для дилетантов. Подлинное творчество требует дисциплины: хочется или не хочется, надо садиться за письменный стол (или фортепьяно). Так и поступал Гайдн. В настроении он был или не в настроении, но четкого графика придерживался. Свои утренние занятия называл «фантазированием». Они были посвящены выработке общих идей. Шлифовкой же занимался позже, во второй половине дня. Гайдн ничего не записывал на бумагу, пока не «удостоверялся, что все правильно», говорит историк музыки Розамунда Хардинг.
Впрочем, случалось это часто. В этих комнатах были написаны великие шедевры – в частности, «Сотворение мира» и «Времена года». Гайдн отличался удивительной плодовитостью, причем создал некоторые свои лучшие работы в очень зрелом возрасте. В отличие от Моцарта он предпочитал покой хаосу. И, в отличие от Моцарта, был несчастливо женат. Он и его жена, Мария-Анна, сторонились друг друга. Женщина неприятная, «возможно, самая тираническая жена со времен Ксантиппы» (Моррис), то есть вздорной жены Сократа, она не интересовалась музыкой.
Подобно своему ученику Бетховену, Гайдн находил утешение и общение в природе. Он собирал тропических птиц, причем платил за них круглые суммы: однажды истратил 1415 флоринов (среднегодовая зарплата) за особо редкую породу. Это было забавное и непрактичное хобби, особенно для такого немолодого и величавого человека, как Гайдн, однако я нахожу его неожиданно симпатичным. Гайдн не был автоматом и музыкальным роботом. Были у него свои слабости. Гениям они не чужды.
Поскольку Гайдн обучал и Моцарта, и Бетховена, было бы соблазнительно назвать его ментором – эдаким венским Верроккьо. Однако это несправедливо: Гайдн и сам был великим композитором. Ему, в частности, особенно удавался струнный квартет. Как без особого преувеличения говорит историк Питер Гей, Гайдн сделал для этого жанра «то, что император Август сделал для Рима: нашел его кирпичным – и оставил мраморным».
Гайдн передал свою страсть к квартету Моцарту, который быстро воспламенился ею. Подобно Верроккьо, Гайдн обладал способностью распознать талант и скромно говорил о Моцарте: «величайший композитор, которого я когда-либо знал лично или по имени». Эти двое прекрасно ладили. У меня даже возникает мысль: не видел ли Моцарт, живший вдали от дома, в Гайдне суррогатного отца (более мягкого и менее авторитарного, чем Леопольд)? Моцарт ощущал себя глубоко обязанным Гайдну и три года работал над так называемыми «гайдновскими квартетами», посвятив их «славному Мужу и самому дорогому Другу» (по его собственному выражению в письме). Это был один из тех редких случаев, когда Моцарт сочинял бесплатно.
Я прохожу наверх и замечаю на стене десятка три пожелтевших листков в рамках: произведения, которые Гайдн отказывался публиковать. Почему? Непонятно. Почему ты не показал их миру, Йозеф? Счел их недостаточно удачными? Или наоборот – слишком удачными, – и, как человек глубоко верующий, убоялся, что они оскорбят Бога? Кто знает. Такое бывало у великих мастеров: они создавали столь ценные произведения, что предпочитали сохранить их в тайне и сберечь не только от критики, но и (что порой хуже) хвалы. Подчас особенно бурно аплодирует молчание.
