Анри Лефевр - Производство пространства
Из этого следует, что для живого тела (точно так же, как для паука, моллюска и пр.) основополагающие локусы, индикаторы пространства, качественно обозначены прежде всего телом. Перед Эго всегда стоит непроницаемый «другой» (тело перед другим телом), уязвимый только для насилия – или для любви. Но внешнее есть одновременно и внутреннее, в той мере, в какой «другой» также является телом, ранимой плотью, доступной симметрией. Позднее в человеческом пространстве обозначения становятся количественными. Правое и левое, верх и низ, центр и периферия (поименованные или нет) – производные от телесных действий. Что, судя по всему, является качественным описанием не только жеста, но и тела в целом. Квалификация пространства в соотнесении с телом означает, что оно обусловлено тем, что телу угрожает или что ему благоприятствует. Его детерминация имеет, по-видимому, три аспекта: жест, след, метка. Жест в широком смысле: повернуться – это жест, меняющий ориентировку и ориентиры. Слово «жест» здесь уместнее, чем «поведение», ибо жестикуляционный акт намерен, он имеет цель (без целеполагания). Паук двигается, моллюск выползает из раковины: это жесты. Затем появляются след и метка. У паука нет этих «понятий» как таковых, и все же «такое впечатление, что…». Метка поначалу делается из того, что есть у живого существа, – кала, мочи, слюны и т. д. Метки сексуальные, вероятно, появились рано, но с кем они связаны? И с чем? Судя по всему, аффективными метками они стали гораздо позже и лишь у немногих видов. Преднамеренность возникает поздно, одновременно с мозгом и руками. Однако в жизни животных метки играют роль уже на очень раннем этапе. Места помечаются и замечаются. Вначале был Топос. Задолго до Логоса, в сумерках жизни, переживание уже обладает внутренней рациональностью; оно производит задолго до осмысленного пространства и мысли о пространстве, плодом которой являются репрезентации проекции, распада, образа и ориентации тела. Задолго до того, как пространство, воспринимаемое «я» и для «я», представляется расхождением и зазором, чисто виртуальными, отложенными конфликтами и контактами. Задолго до того, как пространство рисуется средой отдаленных возможностей, местом потенциалов. Прежде аналитического, расчленяющего интеллекта, задолго до знания существовал рассудок тела.
Время распознается, но не отделяется от пространства. Концентрические круги на стволе дерева говорят о его возрасте – равно как и «чудесно» определенные в пространстве завитки раковины, законы которых можно «перевести» на язык абстракции лишь с помощью сложных математических операций. Время неизбежно локально; сюда входят связи между локусами и их временем. Явления, которые анализ связывает с одной только «темпоральностью», то есть рост, созревание, старение, неотделимы от другой абстракции – «пространственности». Пространство и время появляются и проявляются как различные и нераздельные. Временные циклы соответствуют кольцевым формам пространства, наделенным симметрией. Быть может, линейные (повторяющиеся, механического типа) временные процессы соответствуют осям (по которым может повторяться какая-либо операция). Как бы то ни было, распад пространственно-временного континуума и социальное воплощение этого распада – безусловно, позднейшие явления, сопутствующие удвоению «репрезентация пространства / пространства репрезентации». Искусство сохраняет единство или стремится его восстановить[88], отталкиваясь от пространств репрезентации.
Уже теперь становится ясно, как и насколько единство живого материального существа основано на двойственности. Другого оно носит в самом себе. Оно есть симметрия, то есть удвоение, причем двойное (билатеральная симметрия, вращательная симметрия), которое к тому же удваивается в пространстве и во времени, в повторении цикличном и повторении линейном.
Вокруг живого существа и благодаря его деятельности, которую можно назвать «производственной», складывается поле, именуемое в бихевиоризме «поведенческим». Это сеть отношений, которую живое существо, действующее в своей пространственной «среде», проецирует и одновременно реализует в этой среде и с ее помощью. Значит, сама эта проекция пространственно детерминирована: в ней заложена симметрия правого и левого, противопоставление верха и низа и т. д.
В то же время живое существо с самого начала складывается как внутреннее пространство. В процессе филогенеза, как и генезиса отдельного существа, клеточная масса почти сразу изгибается. Образуется полость, сперва простая, затем сложная; ее заполняют жидкости, сперва относительно простые, затем все более разнообразные. Из прилегающих к этой полости клеток формируются перегородки, мембраны, преграды, проницаемые и непроницаемые. Внешнему пространству противостоит внутренняя среда, или внутреннее пространство; таково первое и наиболее решающее различие в истории биологического существа. Роль внутренней среды будет постоянно возрастать; начиная с первичной стадии, которая в эмбриологии именуется «гаструла», произведенное таким образом пространство приобретет разнообразные формы, структуры и функции.
Внутреннее отделено от внешнего, ибо оно замкнуто и делает живое существо «отдельным телом». Однако такая замкнутость весьма относительна и не имеет ничего общего с логическим, абстрактным разграничением. Мембраны проницаемы, пронизаны порами и отверстиями. Обмен не только не прекращается, но и возрастает, становится разнообразнее: энергетический обмен (питание, дыхание, выделения), информационный обмен (органы чувств). История жизни – это история все более разнообразного и интенсивного взаимодействия между внутренним и внешним.
Понятие «замкнутость» в таком относительном смысле, в отрыве от любых экстраполяций и систематизаций, имеет прикладное значение. Оно позволяет выразить происходящее как в жизни природы, так и в жизни общества. В обществе замкнутость стремится к абсолюту. Для (частной) собственности, пространственного положения города, нации, национального государства характерна замкнутая граница. За исключением этого крайнего случая, в любом пространстве-оболочке внутреннее и внешнее различаются, но относительно: перегородка всегда остается проницаемой.
III. 2
Если рассматривать живой организм в динамике, его можно определить как механизм, улавливающий (различными способами) энергию в своем окружении. Он поглощает тепло, дышит, питается. «В норме» он содержит и удерживает в себе избыток энергии – больше, чем ему нужно, чтобы реагировать на непосредственные побуждения и (негативное) воздействие. В результате он получает возможность проявлять инициативы (не детерминированные, но и случайные). Этим остатком, излишком определяется различие жизни и выживания (жизненного минимума). Полученная энергия не складируется до бесконечности, не сохраняется в состоянии застоя: в таком случае организм вырождается. Энергия по самой сути своей должна быть потрачена, причем продуктивно, даже если «производство» сводится к игре или беспричинному насилию. Она всегда производит некое воздействие, создает опустошение или реальность, изменяет пространство или порождает пространство. Живая (жизненная) энергия действует, по-видимому, только при наличии остатка, излишка, избытка и расходования. Тогда энергия расточается, причем ее взрывное расточение не отличается от продуктивного использования: уже в животной жизни игра, борьба, война и секс идут рука об руку. Производство, разрушение и воспроизводство пересекаются.
Энергия накапливается – это очевидный факт; однако осмыслить механизмы этого накопления, а главное, его последствия непросто. Трата всегда кажется «избыточной» и даже «ненормальной». Однако если живое существо не располагает таким излишком, открывающим перед ним возможности, то в настоящем оно реагирует совсем иначе.
Другими словами, принцип экономии, нередко провозглашаемый приверженцами рационализма определенного типа и грубого функционализма, с биологической или «биоморфической» точки зрения недостаточен. Этот низовой принцип, увязывающий энергетические траты с недостатком энергии, относится к уровню выживания.
Обратная гипотеза, то есть гипотеза о необходимости и полезности расточительства, игры, борьбы, искусства, праздника, Эроса, встречается в философской традиции, противостоящей рациональному «принципу экономии» с его мелочным продуктивизмом (тратить по минимуму и только для удовлетворения «потребностей»). Гипотеза об излишке, избыточности, то есть трансгрессии, характерна для направления, восходящего к Спинозе, а далее – Шиллеру, Гете, Марксу (который ненавидел аскетизм, хоть иногда и позволял себе увлечься аскетизмом «пролетарским»). Своего апогея эта тенденция достигает у Ницше – а не у Фрейда, который в своих биоэнергетических теориях вновь впадает в механицизм. В психоанализе оппозиции «Эрос/Танатос», «принцип удовольствия / принцип реальности, или производительности», «влечение к жизни / влечение к смерти» полностью утрачивают диалектический характер и слишком часто превращаются в механическую игру псевдопонятиями, метафорами недостатка энергии.
