Эдуард Фукс - Секреты женщин Ренессанса
Женщина прежде всего эмансипировалась от священнейших материнских обязанностей. Не потому она так поступила, что ставила культ науки и искусства выше материнства, а потому, что материнство и его обязанности плохо влияли на ее качества предмета роскоши, следовательно, исключительно в интересах неограниченной возможности наслаждения. «Другая женщина кормит ее ребенка, чтобы ее грудь и тело оставались чистыми и нежными».
Если нравственная разнузданность на этом полюсе общества, на его вершине, была неизбежным явлением, то не менее неизбежным явлением была она и на противоположном полюсе, у тех классов, которые находились в процессе разложения или преобразования, и у тех, которые были осуждены на гибель. Классы, потерявшие свое историческое право на существование и превратившиеся в простых социальных паразитов, а также классы, находящиеся в состоянии полного брожения, всегда предрасполагают своих членов к половой разнузданности, ибо процессы брожения и гниения обнаруживаются одинаковым образом. Мы уже выяснили в первой главе причины этого явления и потому отсылаем читателя к этой главе.
В процессе разложения и преобразования в конце Средних веков находились два класса: рыцарство и крестьянство.
«Весна». 1482 г. Художник Сандро Боттичелли
Было уже указано, что рыцарский культ любви был процессом не только обновления, но и гниения. Он и вошел в жизнь прежде всего как процесс гниения. Разумеется, если смотреть на этот процесс под углом зрения вечности, то он представляется нам в очаровательной дымке поэзии. Художественные документы, созданные рыцарской любовью, так своеобразны, что во всей литературе трудно найти что-нибудь аналогичное. Наиболее характерными и важными произведениями являются столь основательно прославленные провансальские альбы[24], немецкие «Песни утра», в которых изображается прощание рыцаря со своей дамой, осчастливившей его своей любовью. Страж на башне – патрон обоих тайных любовников. Стоя на башне, он трубит в рог, приветствуя утро, и звуки его песни должны пробудить ото сна утомившихся влюбленных, чтобы осчастливленный любовник мог вовремя покинуть гостеприимное ложе дамы обманутого феодала и последний не накрыл обоих прелюбодеев in flagrant![25]
«Пора, пора, настало время. Так пел нам на заре страж. Все, кто влюблен, слушайте и запомните себе: то поют птички в роще. Соловей и другие птицы звонко поют и будят нас своим пением. Я вижу, как занимается день».
Даже тот, кто лишен поэтического чутья, согласится, что от этих песен веет благовонным утренним воздухом, весенней порой обдающим виски. И в самом деле, в них веет утренним воздухом только что родившейся в мир индивидуальной половой любви, высшего завоевания человеческой культуры.
Однако только это художественное зеркало отличается такой кристальной чистотой. Стоит только снять с этого явления поэтический покров и прозреть за ним действительность – и перед нами предстанет иная картина и мы увидим только гниение и больше ничего. Какой стереотипный факт скрывается за этой идеализацией? Брак беспрерывный обман – вот смысл этих песен. Обманывать мужа – высший закон любви. Правда, рыцарский брак, как брак всех господствующих классов, покоился исключительно на условности. Однако только открытое возмущение и мужественное освобождение от безнравственных оков может наполнить нашу душу восторгом и уважением. Однако такой поступок не приходит в голову ни одной тогдашней женщине. Месть природы выражается в коварном обмане, в систематическом желании сделать мужа отцом чужих детей.
Если во всех поэтических произведениях и говорится только о награде любви, но решающим все же является всегда конечный результат. В большинстве случаев этот конечный результат – незаконная беременность женщины, позволившей рыцарю служить ей. Большинство дам рыцарей не только разрешали это, но их высшим честолюбием было, если рыцарь носил их цвета. Объятия дамы – вот та награда, которой домогаются и которая обещается. Это высшая награда, которую можно предложить, так как примитивная культура эпохи видит в половом акте высшее наслаждение, которое может даровать жизнь.
Но если торжество обеих сторон и заключалось официально в том, чтобы обмануть мужа дамы и доставить друг другу тайные наслаждения любви, то самое это торжество будет полным только в том случае, если дама забеременеет от своего рыцаря. Оставить после себя такое доказательство любви составляло, без сомнения, гордость осчастливленного рыцаря и, вероятно, тайное желание многих дам. Таково было бы и логическое требование индивидуальной половой любви. Женщина хочет стать матерью от того мужчины, которому принадлежат ее симпатии. Во всяком случае, она часто считается с этими последствиями как с естественными. У нас есть данные, подтверждающие это, хотя и относящиеся к более позднему времени. Случается, что дамы жалуются на любовника, исполняющего «обязанности мужа». В этих жалобах обнаруживается, без сомнения, прежде всего нормальный чувственный аппетит. Женщина недовольна таким суживанием ее права на наслаждение, принадлежащего ей, когда она дарит мужчине свою любовь. Здесь сказывается, однако, и то, на что мы выше указали, – торжество над учреждением, против которого поднято возмущение, остается неполным, если любовь не приведет к последствиям. Если подобное настроение и было бессознательным, то это ничего не меняет. Итог рыцарского культа любви гласит: законный супруг очень часто не является в этих кругах истинным отцом своих детей, и этому обману, достижению этой цели в продолжение целых лет посвящается все остроумие дамы и ее рыцаря.
В художественных документах эпохи «миннединста»[26] дело никогда не заходит так далеко, и, однако, только здесь обнаруживается истинный характер явления – процесс гниения. Но и самый культ дамы очень далек от идеализма. Достаточно вспомнить об одном его параграфе, о котором у нас имеются многократно подтвержденные сведения. Рыцарь сражается в турнире за даму, ему совершенно неизвестную, позволяет восторжествовать ее цветам и получает за это награду любви, «миннезольд». Взяв ванну и утолив голод, он имеет право разделить ложе дамы, и на другое утро он отправляется дальше, как неоднократно описано у Вольфрама фон Эшенбаха.
Однако еще более странно-смешным является в наших глазах тот случай, когда рыцарь терпит поражение. В таком случае он лишается своей награды. Но только он один уходит с пустыми руками. Дама, за которую он сражался, всегда получает свое, то есть всегда получает возможность незаконного наслаждения. Ибо вместо рыцаря, который носил ее цвета, право на ее ложе получает теперь его победитель. Он должен доказать, что способен выйти победителем из борьбы не только с мужчинами, но и с женщиной. Другими словами, право произвести ребенка предоставляется теперь тому, кто еще недавно стоял враждебно лицом к лицу с ее другом.
Нельзя сказать, чтобы подобные воззрения отличались особенной возвышенностью. То же самое надо сказать – и это совершенно логично – о всей семейной жизни рыцаря, так как этот систематический обман был, разумеется, взаимным: как мы уже заметили, весь рыцарский класс представлял как бы общество содействия обоюдному прелюбодеянию. Это должно было, естественно, отражаться обратно на всей семейной жизни. Дети, семейное чувство – все это лежало в стороне от идеального мира рыцаря, не вдохновляло его, семья была для него лишь чисто внешней организационной формой его будничной жизни. Мы не должны поэтому создавать себе романтического представления о нравах, господствовавших в этой среде.
Женское помещение в замке – помещение, где работали женщины, – было в большинстве случаев вместе с тем и гаремом рыцаря. Таково же и его отношение к своим женским вассалам. Помещик-рыцарь имел право делать с женами и дочерьми своих вассалов все, что он хотел, и он так и поступал. Если они ему нравились, то ничто не могло ему помешать удовлетворить свое желание. Так называемое jus primae noctis (право первой ночи. – Ред.), существование которого столь часто подвергалось сомнениям, было не более как совершенно «естественным правом», вытекавшим из понятий собственности. Мы к нему еще вернемся. Все до сих пор сказанное касается, однако, только одной части рыцарства, и притом самой незначительной. Поэзия «миннединста» была всегда связана только с высшей и богатой аристократией. Большая масса рыцарства принадлежала, однако, к мелкому дворянству, которое жило не в пышных замках и крепостях, а в конурах, жалких и отвратительных, чуждых всякой поэзии. Достаточно вспомнить описание родного замка Гуттена Штекельберга, сделанное им, хотя его замок и принадлежал к числу сравнительно более завидных. Да и вся жизнь низшего дворянства была лишена всякой поэзии. Так или иначе, большинство из них занимались разбоем и грабежом. Сегодня их ожидала добыча, завтра – удары. Последнее случалось, несомненно, так же часто, как и первое. При таких условиях нравственные воззрения этого класса должны были отличаться бесконечной грубостью и низменностью. В половой области у него могли царить только такие нравы и взгляды, какие ныне мы встречаем среди последних отбросов – профессиональных рыцарей большой дороги.
