Джон Брокман - Во что мы верим, но не можем доказать: Интеллектуалы XXI века о современной науке
Все это не значит, что мы прекратим исследования эмбриональных стволовых клеток. Эти исследования необходимы для развития новых методов. Понимание механизмов перепрограммирования клеток создаст новые возможности использования эмбриональных стволовых клеток. Ведь в распоряжении исследователей и врачей должно быть как можно больше методов.
Я верю, что исследования формирования тканей в конце концов неопровержимо докажут ценность эксперимента с Долли. Его результаты гораздо важнее, чем просто доказательство возможности клонирования потомства.
Дэниел Гоулман
Дэниел Гоулман – психолог, много лет пишет об исследованиях мозга и поведенческих науках для газеты New York Times. Автор книги «Эмоциональный интеллект»[19].
Я считаю, но не могу доказать, что наши дети – невольные жертвы экономического и технологического прогресса.
Безусловно, рост благосостояния общества и передовые технологии улучшают качество жизни. В то же время мне представляется, что эти непреодолимые силы самым пагубным образом трансформируют детство. В последние 100 лет средний коэффициент интеллекта американских детей устойчиво увеличивался, но уже три десятилетия мы наблюдаем серьезное падение основных социальных и эмоциональных навыков у детей – тех самых навыков, которые необходимы, чтобы стать эффективными сотрудниками, лидерами, родителями, супругами и членами общества.
Всегда есть исключения, но кривая нормального распределения социальных и эмоциональных способностей, кажется, движется в опасном направлении. Наиболее очевидные данные демонстрирует общенациональное исследование на основании случайной выборки Томаса Ахенбаха из Вермонтского университета. В нем участвовали более трех тысяч американских школьников в возрасте от 7 до 16 лет. Их поведение оценивали родители, учителя и хорошо знающие их взрослые. Первое исследование было проведено в начале 1970‑х годов, второе – примерно 15 лет спустя, а третье – в конце 1990‑х годов. Результаты демонстрируют угрожающее ухудшение социального и эмоционального здоровья.
Существенный спад наблюдается между первым и вторым исследованием. В середине 1980‑х годов американские дети были более замкнуты, угрюмы, несчастны, тревожны, подавлены, импульсивны, неспособны к концентрации, делинквентны (склонны к отклоняющимся формам поведения. – Прим. ред.) и агрессивны, чем в начале 1970‑х годов. Сорок два показателя ухудшились, и ни один не продемонстрировал улучшения. В конце 1990‑х годов результаты оказались немного лучше, но они были не настолько высоки, как в первом исследовании.
Таковы факты. Я считаю, но не могу доказать, что результаты могли ухудшиться во многом из-за экономических и технологических факторов. Ужесточение глобальной конкуренции означает, что в последние 20 лет родителям приходится больше работать, чтобы поддерживать тот уровень жизни, который был доступен их родителям. Сегодня практически в каждой американской семье работают оба родителя; 50 лет назад обычно работал только один родитель. Это не значит, что сегодня родители меньше любят своих детей, но они вынуждены уделять им меньше времени.
Родители все чаще переезжают, и дети все реже живут в том же районе, где и члены их расширенной семьи, и поэтому редко общаются с близкими родственниками. Детские сады или услуги няни могут быть прекрасным решением, особенно для детей из привилегированных семей. Но дети из менее обеспеченных семей часто почти не получают внимания взрослых в течение дня.
День ребенка среднего класса расписан по минутам – танцы, уроки музыки, футбол. Ребенок переходит от одних занятий к другим – и этими занятиями всегда управляют взрослые. При этом у него почти не остается свободного времени, когда он мог бы поиграть самостоятельно, вместе с другими детьми, по собственным правилам. Когда же дело доходит до усвоения социальных и эмоциональных навыков, отсутствие свободного времени для общения с родителями, родственниками и другими детьми приводит к утрате тех самых занятий, которые традиционно способствовали естественной передаче этих навыков.
Кроме того, есть технологический фактор. Современные дети в развитых странах и все чаще в развивающихся странах проводят больше всего времени – за всю историю человечества – уставившись в монитор компьютера. Эти обстоятельства равносильны беспрецедентному спонтанному эксперименту по воспитанию детей. Эти дети вырастут и будут в совершенстве владеть компьютером, но вряд ли смогут приобрести те навыки, которые позволят им строить отношения с другими людьми.
Префронтально-лимбический нейронный контур, крайне важный для развития социальных и эмоциональных способностей человека, достигает анатомической зрелости позже всех остальных участков мозга. Это происходит только после 25 лет. До этого времени формируются основные способности ребенка – параллельно с развитием нейронов и установлением связей между ними.
Именно от опыта, полученного в детстве, зависит, как формируются эти связи. Нужна эффективная стратегия, которая могла бы помочь современным детям в развитии важнейших социальных и эмоциональных навыков. Она может состоять в том, чтобы развивать их в школьном классе, а не бросать детей на произвол судьбы в современной стране чудес высоких технологий.
Эстер Дайсон
Эстер Дайсон – редактор проекта Release 1.0 компании CNET Networks и организатор ее ежегодной конференции PC Forum. С 1998 по 2000 год была основателем и председателем правления интернет-корпорации по присвоению имен и адресов (ICANN), осуществляющей надзор за распределением доменных имен. Автор книги «Версия 2.0: проект жизни в цифровую эру». Активный инвестор стартап-компаний в сфере информационных технологий.
Мы живем дольше, а думаем меньше.
Все дело во времени.
Современная жизнь фундаментальным и парадоксальным образом изменила наше чувство времени. Мы живем дольше, но, кажется, все меньше думаем. Так происходит потому, что мы пытаемся по максимуму использовать каждый час? Или потому, что так поступают другие? По самым разным причинам сегодня все происходит намного быстрее, и событий происходит все больше. Постоянны только перемены.
Машины автоматизировали труд, освободив наше время для других занятий. Но теперь машины автоматизируют производство информации, требующей нашего внимания и отнимающей у нас время. Например, если один человек отправляет одно и то же электронное письмо десяти адресатам, то десять человек (теоретически) должны уделить ему внимание. Это самый простой пример.
Моменты жизни, когда мы «ничего не делаем», – время, необходимое Исааку Ньютону, чтобы доехать в карете из Лондона в Кембридж, время, пока мы идем на работу (без плейера в ушах), темнота, в которой невозможно читать, – все это исчезло. Теперь каждая минута, которая не используется продуктивно, превращается в потерянную возможность.
Наконец, мы способны измерять все больше на протяжении меньших отрезков времени. Мы подсчитываем все: от миль авиаперелетов до калорий (граммов углеводов и жиров), от друзей на сайте социальной сети Friendster до шагов (с помощью шагомера), от курса акций в режиме реального времени до миллионов потребленных бургеров. Мы подсчитываем все, до минут и секунд. К сожалению, мы точно так же начинаем думать и планировать: компании фокусируются на краткосрочных результатах; политики концентрируются на ближайших выборах; школьная система сосредоточена на результатах тестов; нас беспокоит не климат, а погода на завтра. Все мы знаем о больших проблемах, но на деле заняты тем, что происходит здесь и сейчас.
Впервые я заметила этот феномен в Соединенных Штатах, вскоре после террористических атак 11 сентября. Вдруг стало практически невозможно назначить встречу в точное время или добиться, чтобы человек ее подтвердил. Это напомнило мне Россию 1990‑х годов, где я регулярно бываю начиная с 1989 года. В то время в России люди не строили долгосрочных планов, потому что не видели прямой связи между своими усилиями и результатами. Внезапно даже в Соединенных Штатах люди стали вести себя, как в России эпохи перестройки. Компании приостановили инвестиции; люди стали пересматривать планы, связанные со сменой работы, созданием семьи, покупкой нового дома… все остановилось; люди стали говорить не «я сделаю», а «я подумаю» или «я попробую».
Конечно, пик кризиса прошел, но ощущение непредсказуемости и неопределенности осталось, и оно влияет на наше мышление. Лучше я сосредоточусь на текущем квартале, потому что никто знает, где я буду работать через год. Лучше я пройду этот тест сейчас, потому что через десять лет мои знания ничего не будут стоить.
