Юрий Штридтер - Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя
Возникающие в результате этого различия между отдельными фрагментами текста «Пригожей поварихи» так сильны, что можно было бы говорить почти о различных частях или, по меньшей мере, о сменяющих друг друга пластах рассказа. Из прежде всего исторически зафиксированного и начинающегося необычно «реалистически» жизнеописания вдовы сержанта из Киева после Полтавской битвы вскоре возникает топический ряд приключений плутовки, а из него – мелодраматический финал в стиле романа ужасов или едва ли близких ему «романов о нравах» Нугаре.
Это обстоятельство, вероятно, также главная причина для весьма различной оценки произведения в литературе. До сих пор не удалось установить прямые упоминания романа в других произведениях, мемуарах или письмах XVIII в. Но «Русский Вестник» 1808 г. содержит анекдот, касающийся книги Чулкова[484]. Там говорится, что однажды знаменитый генерал князь Суворов (1729–1800) на вопрос, какие произведения военной литературы он считает величайшими, отрицательно качал головой при всех упоминавшихся названиях, а затем прошептал спрашивавшему: «Сельский лечебник» и «Пригожая повариха». Ирония этого ответа несомненна, и становится ясно, что Суворов включал роман Чулкова в категорию «народных книг» (да ведь «Сельский лечебник» и романы этого автора действительно были написаны именно для такой публики[485]). Но в то же время анекдот свидетельствует, что «Пригожая повариха» была известна (по меньшей мере по названию) и столь высокопоставленной личности, как Суворов. Его собеседник вполне мог предполагать, что книга была известна тому – даже если книга Чулкова больше не издавалась и, кажется, не осталась в XVIII столетии незамеченной.
В первой половине XIX в. она и вовсе канула в Лету. Только в 1856 г. M. Лонгинов в своих «Библиографических заметках»[486] подробнее описывает содержание книги, одним из редких экземпляров которой он сам владел. Он подчёркивает перенесение действия в Россию, сходство с сатирическими журналами 70-х гг. и частоту употребления пословиц. Он полагает также, что роман в своё время пользовался большим успехом[487]. К «полуцинизму», обращавшему на себя внимание в языке «Пригожей поварихи», тогдашний русский читатель привык.
К такой оценке Лонгинова отчасти дословно присоединяется Н. В. Губерти в своём перечислении редких книг[488]. С этими скорее описательными замечаниями библиофилов согласна в своём оценивающем суждении историк литературы Н. Белозерская. В первой части своей обширной работы о В. Т. Нарежном она отмахивается от романа Чулкова с замечанием о том, что он «представляет ничто иное, как слабое подражание французским романам легкого содержания»[489]. Это едва ли справедливо в отношении сделанного Чулковым и особенно удивляет в работе, тема которой – сатирические романы Нарежного, близкие романам Чулкова. Не вполне справедлив даже упрек в «легком содержании», ибо то, что Нарежный описывает позже в своём «Русском Жиль Бласе», отчасти куда более неприлично, чем рассказ Мартоны. И В. С. Нечаева верно отметила, что, хотя «Пригожая повариха» имеет нечто общее с «легкой», эротической литературой благодаря своему подзаголовку «Похождение развратной женщины», содержание рассказа едва ли соответствует ожиданиям, пробуждаемым названием, и оказывается полностью «невинным» в сравнении с тем, что было тогда в России модным чтением (особенно у русской аристократии)[490]. Тот, кто просмотрит список уже упоминавшейся ранее частной библиотеки графа Шереметьева, в котором собираются простые и иллюстрированные издания наиболее пресловутых эротических произведений мировой литературы, и тот, кто сравнит содержание названных в нем произведений с «Пригожей поварихой», сможет только подтвердить оценку Нечаевой[491].
Несмотря на это, и В. В. Сиповский счел неприличным «фривольность» содержания и «цинизм» изображения. Сиповский первым предложил обстоятельный анализ «Пригожей поварихи». Но как раз его оценка этого романа показывает односторонность всего его «метода». Если он не смог справиться уже с испанской плутовской новеллой, то и Мартону упрекает в том, что она повествует «эпически-страстно», в то время как «мы ждали бы в этом рассказе больше душевного движения»[492]. Неспособность Сиповского измерять иначе, как только масштабами прославлявшегося им «сентиментального» романа, ведет к полному непризнанию замысла «Пригожей поварихи», принципиально иного с этической и эстетической точек зрения. Как раз своеобразие и сила этого романа, отказ от постоянно проталкивающегося вперёд, сентиментально интерпретирующего автора в пользу «эпически-страстного» сообщения самой «циничной» рассказчицы от первого лица истолковывается в качестве моральных и изобразительных недостатков.
Также и упрек Сиповского в том, что Чулкову «не удалось выяснить развитие характеров»[493], не соответствует – по меньшей мере в этой формулировке – своеобразию плутовского романа. Ведь такое «объяснение» кроется большей частью вовсе не в замысле плутовского романа, в соответствии с которым речь идёт не об изображении «личного развития» в психологическом смысле, а в том, чтобы показать человека игрушкой фортуны. Как игру «фортуны» истолковывает и сама Мартона свои счастливые случаи и несчастья: «Но как всем известно, что счастие недолговечно и нет ничего его непостояннее, то фортуна моя поскользнулась и пошла совсем уже другим порядком». О своего рода развитии у неё может в крайнем случае постольку идти речь, поскольку она всё яснее осознает непостоянство счастья. Благодаря этому героиня всё лучше учится использовать представляющуюся ей возможность или согласиться с обрушивавшимися на неё несчастьями. Поэтому и отдельные эпизоды её жизнеописания не могут быть заменены как угодно на всем протяжении повествования. Угроза первого её любовника забрать все вещи подействовала на неопытную сержантскую вдову иначе, чем увольнение удачливой «пригожей поварихи» ревнивой женой секретаря. И это поведение снова отличается от пессимизма женщины, из-за горького опыта научившейся приспосабливаться, готовой принять на себя позор и возвратившейся к седому меценату, когда она сочла себя обманутой своим предполагаемым возлюбленным. Тем не менее было бы неверно интерпретировать эти изменения как фазы развития характера, и они были бы точно также возможны в жизни каждой другой русской (или не русской) «грешной женщины». В «Пригожей поварихе» не встретишь внутренней полемики со встреченным, её превращения в личное «преживание», которое со своей стороны влияет на все следующие переживания и «формирует» самого переживающего, что необходимо для каждого личного развития в соответствии с принципами романа становления. Данной полемики также не следует искать в плутовском романе.
У Сиповского и чистая оценка источников страдает методическим упрощением и генерализацией. Ибо для него, собственно, только и существует альтернатива прямого литературного оригинала или точно так же прямого «оригинала в жизни». В «Пригожей поварихе» друг рядом с другом испробуются сразу же обе возможности. Детальное начало романа склоняет Сиповского к предположению о том, что Чулков, возможно, точно пересказывает «действительную исповедь какой-нибудь падшей женщины из простонародья»[494]. И с обычным для Сиповского обильным использованием цитат из мемуаров, журналов и т. д. предпринимается попытка доказать, что из русской жизни происходят все типы рассказа. Это преувеличение, которое обоснованно критиковал уже один из первых рецензентов Сиповского[495]. Но в то же время со столь же большими количествами цитат и доказательств приводятся литературные параллели с отдельными сюжетами или рассказами проституток как целым[496]. При этом сам Сиповский должен признать, что ни одна из этих многочисленных историй проституток не принимается в расчёт как непосредственный оригинал, кроме, может быть, истории уже упомянутого Нугаре. Правда, Сиповский указывает, что этот роман француза («Les dangers de la seduction…») вышел только «в VII году Республики» и тем самым существенно моложе «Пригожей поварихи», напечатанной в 1770 г. Но так как Нугаре имел обыкновение неоднократно издавать под новыми названиями с небольшими изменениями уже ранее обработанные им сюжеты, то, как полагает Сиповский, история опустившейся крестьянской девушки Люсетт из «Dangers» является, может быть, только переработкой романа Нугаре «Lucette, ou les progres du libertinage». Этот роман вышел уже в 1765 г. и может постольку рассматриваться как прямой оригинал для «Пригожей поварихи». Так как сам Сиповский не нашёл старое произведение француза ни в одной из петербургских библиотек, он, правда, не мог проверить наличие этой зависимости и должен был оставить её открытой в виде предположения[497].
Прорабатывая «Lucette, ou les progres du libertinage» (часть I и II, Paris 1765) и «Suite de Lucette» (Paris 1766), я, однако, установил, что общее этому роману с «Прихожей поварихой» – только сюжет (жизнеописание «грешной женщины»), в остальном же не соответствует ни её фабуле, ни деталям или форме (отсутствие рассказа от первого лица). То же касается «La paysanne pervertie» (1777), «Les Foiblesses d'une jolie femme» (1779), «La Folle de Paris» (1787) Нугаре и обоими лишь слегка измененными новыми изданиями «Lucette»: «Les Dangers de la seduction» и «Juliette, ou les Malheurs d'une vie coupable». Они не дают ни малейшего повода предполагать прямое влияние, не говоря уже о действительной зависимости Чулкова от Нугаре, в результате чего исчезает и последний прямой оригинал, который Сиповский считал возможным.
