Йозеф Паздерка - Вторжение: Взгляд из России. Чехословакия, август 1968
На советской культурной сцене начинают появляться новые лица. Негромко и проникновенно звучат голоса неизвестных прежде поэтов и бардов – Окуджавы, Галича; через какое-то время к ним присоединится и молодой московский актер Владимир Высоцкий. В 1966-м кинорежиссер Андрей Тарковский завершает своего «Андрея Рублева». «Ощущение свободы, свободы говорения, свободы обсуждений, оно прибавлялось и ничем не было ограничено», – так описывает Рогинский атмосферу 1960-х годов в Советском Союзе. Да, это было лишь подобие либерализации, ибо происходило в тоталитарном государстве – но происходило же! И имело свою силу.
Перемены начала 1960-х затрагивали не только политику и культуру. Под прочной корой тоталитарного монолита все сильнее бурлили экономические проблемы. За пятьдесят без малого лет советской власти эйфория и готовность трудиться безвозмездно выдохлись и испарились. Плановая экономка то и дело давала сбои. Промышленности недоставало современной техники, а коллективизированное сельское хозяйство не было способно накормить население. В первой половине 1960-х годов сильно подорожали молоко, мясо и другие продукты. В июне 1962-го правительство военной силой жестоко подавило протесты рабочих в Новочеркасске – на земле остались лежать 23 убитых и сотни раненых.
И все-таки, несмотря на противоречия и срывы, именно в те годы советское общество достигло своего пика. Средняя продолжительность жизни мужчин составляла 68 лет, это был лучший показатель за весь советский период; от главных соперников – американцев – советских людей отделяло всего неполных 2,5 года[1].
В самый разгар 1960-х заявило о себе первое послевоенное поколение – дети солдат, вернувшихся с фронта В середине 1960-х они постепенно взрослели. Это было поколение, не затронутое войной и полное стремлений менять мир вокруг себя, прорывающееся к свободе – пусть и в рамках тоталитарного государства. Большая часть советской молодежи отвернулась от прежних кумиров; она искала и находила новых – балерину Майю Плисецкую, футболиста Льва Яшина, комика Аркадия Райкина… Советские женщины впервые примерили брючные костюмы: для консервативного советского общества и это было революцией. Правда, во многие рестораны их в таком виде пока не пускали.
В Москве, Ленинграде, в столицах союзных республик, в других больших городах представители молодой либеральной интеллигенции пытались на волне «оттепели» отвоевать для себя, по примеру героя романа Пастернака «Доктор Живаго», хотя бы кусочек личной свободы (современный исследователь Владислав Зубок их так и называет: «дети Живаго»[2]). После десятилетий промывания мозгов у них, естественно, были более скромные цели, чем у их ровесников в других странах. «Мы были молодые, неопытные и воспитанные на советской системе. Не существовало возможности выйти за ее пределы, социализм мы воспринимали как данность. В центре нашего внимания были его “несовершенства”. Почему с людьми поступают так жестоко? Почему происходит та или иная несправедливость?» – вспоминает в интервью, опубликованном в этом сборнике, Людмила Алексеева, опубликовавшая свои воспоминания под характерным названием «Поколение оттепели»[3].
Но борьба за минимальное пространство свободы оказалась жестокой. После насильственного смещения в 1964 году Хрущева с должности Первого секретаря ЦК КПСС и прихода к власти Леонида Брежнева напуганное государство снова принялось «закручивать гайки». Началось возвращение к старым порядкам. Брежнев и его главный идеолог Михаил Суслов возродили сталинские термины «Генеральный секретарь» и «Политбюро». Все чаще стали слышны разговоры о необходимости реабилитации Сталина. По сравнению с Хрущевым Брежнев был несколько более начитан, он любил Есенина и хорошо сшитые костюмы. Однако его отличали опасливость, неконфликтность и слабость. Он боялся перемен и потрясений и предпочитал «заметать проблемы под ковер», поскольку вовсе не собирался рисковать своим постом. Незаметно зародился знаменитый «брежневский застой», который растянулся для советского государства на долгие 18 лет.
Для «поколения оттепели» в нем места не было. Но осознало оно это не сразу. Прощальным жестом хрущевской политики в области культуры стал суд над Иосифом Бродским; освобождение поэта из ссылки в сентябре 1965 казалось обнадеживающим предзнаменованием, но в этом же сентябре арестовали Андрея Синявского и Юлия Даниэля – двух московских литераторов, опубликовавших за границей под псевдонимами несколько своих рассказов и повестей.
Однако «поколение оттепели» не сдавалось. Более того, оно нашло в себе силы для неожиданного и невиданного в советских условиях сопротивления. 5 декабря 1965 на Пушкинской площади в Москве впервые за много десятилетий люди, хотя и под подчеркнуто лояльными лозунгами, публично выступили в защиту арестованных писателей. Тогда же появились первые петиции. Это еще не было «диссидентским движением»: это была всего лишь небольшая группа людей, не желавших, чтобы у них отнимали жалкие остатки недавно приобретенной свободы. Притеснения, тотальный контроль и бесчеловечность – вот то главное, что их мучило и что они в первую очередь ставили в упрек советскому режиму.
Именно тогда, наверное, и были заложены основы для будущей горячей симпатии «детей Живаго» к Пражской весне. В январе 1968-го, после того как Александр Дубчек возглавил Коммунистическую партию Чехословакии, «оттепель», замороженная в СССР, продолжилась в Чехословакии. Советская либеральная интеллигенция практически сразу же начала внимательно следить за тем, что происходит в Праге; это ее и интересовало, и подбадривало. «“Социализм с человеческим лицом”, эта необычная формулировка била прямо в яблочко! Она была меткой, именно это мы тоже чувствовали и этого хотели добиться». Так описывает неравнодушное отношение к событиям в Чехословакии Людмила Алексеева. В течение нескольких последних месяцев перед вторжением Пражская весна была в фокусе внимания либеральной советской интеллигенции. Это было последнее дуновение надежды (и, быть может, предчувствие конца), за которым наступило горькое разочарование и осознание того, что «у социализма не может быть человеческого лица» (Людмила Алексеева).
Именно краткий период восхищения Пражской весной внутри СССР, размышления и воспоминания современников о событиях 1968 года в Чехословакии, их реакция на вторжение явились главной темой этой книги. Для полноты картины мы включили сюда и воспоминания тех советских граждан, кто подобного восхищения не испытывал – как тех, которые с годами переменили свое отношение к Пражской весне, так и тех, кто остался при своих тогдашних взглядах (см., например, интервью с генерал-майором Павлом Косенко). Мы постарались опросить и собрать под одной обложкой интервью с широким спектром респондентов – солдат, участвовавших во вторжении (Борис Шмелев), их командиров (Павел Косенко, Эдуард Воробьев), журналистов, наблюдавших Пражскую весну непосредственно (Владлен Кривошеев, Владимир Лукин), советских диссидентов (Людмила Алексеева, Наталья Горбаневская, Арсений Рогинский). В книге представлены и те, кого можно было бы отнести к так называемому «молчаливому большинству», то есть к обычным советским гражданам; к таким материалам относятся фрагменты дневников Эльвиры Филипович. Разумеется, наш сборник не претендует на полноту представления всех взглядов на события 1968-го, бытовавших в советском обществе тогда и бытующих в российском обществе теперь.
Мы намеренно обошли стороной то, что происходило в высшем советском политическом и военном руководстве, и вообще все то, что уже неоднократно было описано во множестве исторических и других специальных изданий. Предмет сборника – не события «большой истории», а реакция людей на эти события. Наша книга является скорее «психограммой», чем научным трудом; это попытка отразить настроения, эмоции и размышления, относящиеся к Пражской весне и главным образом к ее насильственному концу. Исключением являются три обзорные статьи чешских авторов, образующие как бы вступления к разделам книги: историка Даниэла Поволны – к разделу «Военные» (в этой статье рассматриваются такие вопросы, как численность войск, участвовавших во вторжении, пропагандистское обеспечение операции, характер сопротивления чехов и словаков в первые дни и недели оккупации, цифры жертв среди гражданского населения ЧССР и потери военнослужащих войск стран Варшавского договора), публициста Димитрия Белошевского – к разделу «Журналисты», историка и культуролога Томаша Гланца – к разделу «Общество» (статья посвящена в основном рефлексии на вторжение в советской и постсоветской русской литературе).
К сожалению, и в этом психологическом портрете есть лакуны и белые пятна. О внутренней «кухне» пражских корпунктов газеты «Известия» и международного коммунистического журнала «Проблемы мира и социализма» мы узнаем только из рассказов отдельных людей (Владлен Кривошеев, Владимир Лукин, Петр Питгарт), так что в дальнейшем их будет необходимо сопоставить с другими свидетельствами. Как, впрочем, и целый ряд иных рассказов очевидцев тогдашней эпохи. Например, надо попытаться разыскать других ныне живущих свидетелей роковых пражских дней августа 1968 года (солдат, участвовавших в штурме здания Чехословацкого радио в Праге, сотрудников КГБ, готовивших накануне августа 1968 провокации внутри ЧССР, десантников, арестовывавших чехословацкое партийное руководство) и попробовать получить их свидетельства.
