Бронислав Малиновский - Избранное: Динамика культуры
Но наука работает не только на основе непосредственного применения полученных ею знаний; она также идет вперед, опираясь на развитие принципов, на прояснения и уточнения идей и усвоения уроков, которые можно извлечь из предыдущих ошибок, недоразумений и неверных политических установок. С этой точки зрения история одинаково важна как на своих прошлых стадиях, так и в том, что касается предлагаемых ею оценок будущего. Чтобы при разработке практических руководящих критериев попытаться предостеречь от чрезмерных надежд, возлагаемых на занятия чистой реконструкцией, я стану последним, кто преуменьшит ценность исторического знания. «История повторяется» в том смысле, что есть всеобщие законы культурного процесса. Так как они действуют независимо от времени, пространства и обстоятельств, их можно распознать на любой стадии человеческого развития, и именно здесь, на мой взгляд, проявляется то, что ни один аспект, ни одна фаза антропологического исследования в конечном итоге не станет бесполезной.
Я вкратце изложу позицию по данному вопросу, как она мне представляется{47}. История – это реконструкция прошлого, основанная на письменных документах, так же как и на любых косвенных свидетельствах – археологических, лингвистических или географических, – которые бросают свет на события прошлого и делают возможным выведение ретроспективных умозаключений с большей или меньшей определенностью. Однако очевидно, что если реконструкцию нельзя строить на догадках, то необходимо подводить под нее надежный фундамент, то есть класть в ее основу научные выводы и обобщения. Ни письменные хроники, ни даже памятники прошлого, наименее ценные из всех косвенных свидетельств, не дают нам полной картины всего, что происходило в прошлом. Историк должен использовать выводы, а это возможно только на основе всеобщих законов культурного или социологического процесса. Предстоит ли вам как историку воссоздать характер личности, или экономические условия эпохи, или какую-либо законодательную систему, вы должны заставить фрагментарные свидетельства рассказать о себе, дабы тем самым воссоздать из частей целое; заставить инвентарные записи, манориальные реестры и юридические документы повествовать о том, что прямо в них не записано.
Главная заинтересованность в процессе ретроспективного исследования для большинства историков, несомненно, выражается в стремлении к познанию целостного и существенного факта, вызываемого из прошлого. Но после того, как реконструкция полнокровного, живого явления проведена при помощи научной техники, заключающейся в использовании всеобщих законов, исторические факты вновь обязательно подлежат обобщению. Сравнительное изучение городской политики в Древней Греции и ренессансной Италии, выработка теорий революционных правительств, диктаторства, социальной стратификации, собственности, понимание роли войн и завоеваний в развитии человечества, – в основе всего этого могут быть положены и по праву лежат реконструируемые исторические факты. Тем самым история, вырастающая на социологических и культурных обобщениях, – ведь без таковых она становится чистой догадкой – вновь дает законы для наук об обществе и культуре. Противопоставление исторического и научного познания бессмысленно. Отрицание любого из них делает всякое гуманитарное исследование неполным.
Каким же образом этнограф может использовать собственное историческое чувство и достигать исторических целей? В том, что касается метода, он отличается от обычного историка тем, что в его распоряжении нет письменно зафиксированных свидетельств, хроник, – то есть, конечно, исключая более ранние записи прежних полевых исследований, предоставляющие ему, когда они достаточно подробны, подлинные исторические свидетельства. Но до тех пор пока им движет желание реконструировать историю в широких временных пределах – на протяжении нескольких веков или тысячелетия, – он оказывается в зависимости от компаративного материала.
Я полагаю, что с этой точки зрения так называемый функционализм не противостоит и не может противостоять историческому подходу, но он служит ему весьма необходимым дополнением. Функциональный метод, если я правильно его понимаю, интересуется преимущественно процессами культуры как средством истолкования их же собственных продуктов. Он вводит тем самым элемент времени – конечно, вначале на весьма малом временном отрезке, но, несмотря на это, в реальном историческом смысле. Я сам защищал биографический подход к изучению института родства. В моей работе по языку я предпринял попытку показать, что исследование значения следует начинать с наблюдений над речью ребенка и нарастанием языковой выразительности в контексте культуры. В изучении права я пытался обратить внимание на то, что рассмотрение долгосрочных взаимных договоров в качестве важного и надежного способа уравновешивания интересов – это единственный путь понимания первобытного права. Временной контекст, так же как и контекст культурный, существенный для функционального подхода, с одной стороны, сами являются историческими понятиями; а с другой стороны, они подводят к формулированию общих законов процесса развития культуры, столь необходимых для любой работы по реконструкции. Таким образом, и здесь тоже я не вижу, чтобы функционализм и исторические реконструкции были противоположны друг другу. Однако всегда существует та оговорка, что истинная история должна изучать явления на различных стадиях их развития{48}, и что, наконец, полезность исторических реконструкций не нужно смешивать с техникой немедленного их применения в поисках практических критериев для административного, экономического и образовательного контроля.
Практическая значимость уцелевшего исторического остатка
Можно согласиться с тем, что в таком обществе, где половина институтов прекратила функционировать, а другая половина еще не начала, функциональный подход будет совершенно бесполезным. В чем, стало быть, – если оставить в стороне антикварные интересы – заключается уместность власти вождя там, где данный институт политически атрофирован? Разве не является, например, все в целом отношение к рогатому скоту, характерное для туземцев, попросту обузой и докукой, полигамия – в чистом виде анахронизмом, обряды инициации, такие как в Южной Африке, – суеверием, поддерживаемым исключительно силой обычая и консерватизма? С другой стороны, европейское образование, как кажется, во многих отношениях еще не настолько укоренилось, чтобы воспринимать его как реальную силу, европейская администрация еще не стала силой, которая действует сверху и которой следует подчиняться, будь она функционально приспособлена к реалиям общества или нет, при том, что денежная экономика остается системой, введенной в туземную жизнь извне и под давлением.
В действительности, именно в таких исследованиях культурных изменений концепция функции в некоторых ее характеристиках может быть понята с теоретической точки зрения наилучшим образом, ибо она изучается тем способом, при котором добротное исследование по полностью интегрированной культуре не дало бы сопоставимых результатов. Более того, с политической точки зрения именно функциональный подход должен стать альфой и омегой всей полевой работы. Например, власть вождя, даже когда она политически атрофирована, все еще означает действие принципа авторитета, и это доказывают и осуществляют на практике сами туземцы{49}. Изучать то, каким образом принципы племенной жизни все-таки выживают, как они влияет на отношение между детьми и родителями и даже на школьную дисциплину, крайне важно, когда мы принимаем во внимание, что авторитет, дисциплина, уважение к старшему поколению и к традиции в целом обязательны для стабильности общества.
Опять-таки, вся в целом проблема перегрузки пастбищ и другие трудности, связанные с животноводческой экономикой, связаны с традиционным туземным отношением к скоту. Национальная комиссия по экономике воспринимает данное отношение к скоту как корень всех зол, как «главного злодея по сюжету». В действительности же это отношение – факт и действующая сила. Если мы очень хотим его изменить, то прежде всего мы должны его понять. Является ли политика европейской администрации в этом вопросе более разумной? Если считать перегрузку пастбища одним из главных зол, зачем вопреки желанию туземцев прибегать к искусственному осеменению скота и тем самым удваивать его поголовье?{50}
При всем при том, все же нужно будет глубже понять принципы теории и подходящие методы полевой работы, с помощью которых можно осуществить исследование частично трансформированной, сопротивляющейся в основе своей культуры. Распадение племенного уклада – это постепенный процесс, и, на первый взгляд, он носит необъяснимый и прерывистый характер. Реализация некоторых составляющих этого процесса, как кажется, проходит весьма легко, они даже не оказывают серьезного воздействия на фундаментальные институты. Во многих племенах туземную одежду – или отсутствие таковой – уже невозможно более увидеть, а популярность европейского шелка растет с поразительной быстротой. В некоторых районах местные виды спорта и игры были полностью и окончательно вытеснены футболом или крикетом; племена меняют свою религию или обходятся без некоторых ритуалов и обрядов почитания предков даже там, где туземные культ и верования все еще занимают основные позиции. Установить какое-то общее правило, при этом распространив его действие на весь континент, практически невозможно.
