Двери восприятия. Рай и Ад. Вечная философия. Возвращение в дивный новый мир - Олдос Хаксли
Этот марксистский взгляд на нашу тему отличается некоторой упрощенностью. Не совсем верно, что все размышляющие о бренном, а не о вечности богословы и философы обязательно являются революционерами. Цель всех революций состоит в радикальном изменении и улучшении действительности. Но некоторые одержимые бренностью философы озабочены только прошлым, а не будущим и оправдывают политику, направленную исключительно на сохранение или восстановление status quo и возвращение к «добрым старым временам». У ретроградов-времяпоклонников есть кое-что общее с революционными борцами за светлое будущее; те и другие ради достижения своей цели готовы на безграничное насилие. Именно в этом же состоит основное различие между взглядами «философов вечности» и «философов бренности». Последние считают, что высшее благо следует искать в бренном мире – в будущем, когда все станут счастливыми, потому что будут действовать и думать либо совершенно по-новому, либо, наоборот, по-старому, в соответствии с освященными временем традициями. А поскольку высшее благо таится в бренном мире, вполне допускается применение бренных средств для его достижения. Инквизиция сжигает на кострах и пытает во имя чистоты веры, ритуал и церковно-политико-финансовая организация считаются необходимыми условиями вечного спасения человеческой души; влюбленные в Библию протестанты ведут долгие и жестокие войны за то, чтобы в мире восторжествовало подлинное, как им кажется, древнее христианство апостольских времен. Якобинцы и большевики готовы принести в жертву миллионы человеческих жизней во имя светлого экономического и политического будущего, столь выгодно отличающегося от настоящего. В итоге уже всей Европой и большей частью Азии жертвуют во имя идей тех, кто узрел в каком-то магическом кристалле Вечнопроцветающее коллективное хозяйство и Тысячелетний рейх. История недвусмысленно дает понять, что большинство религий и философских школ, которые слишком уж всерьез воспринимают время, связано с политическими теориями, насаждающими и оправдывающими широкомасштабное насилие. Единственным исключением является простая эпикурейская теория, провозглашающая следующее отношение к слишком реальному времени: «Ешь, пей и веселись, потому что завтра мы умрем». Это не очень-то благородный и даже не очень реалистичный вид нравственности. Но в нем гораздо больше здравого смысла, чем в революционной этике, гласящей: «Умри (и убей), чтобы завтра кто-нибудь другой ел, пил и веселился». Разумеется, на практике борьба за веселье будущих поколений чрезвычайно опасна. Ибо процесс массового самопожертвования и массовых убийств создает материальные, социальные и психологические условия, которые фактически гарантируют провал величественных замыслов революционеров.
Те люди, чья философия не принуждает их относиться ко времени слишком серьезно, считают, что высшее благо нужно искать не в общественном прогрессистском апокалипсисе революционера и не в искусственно сохраняемом прошлом реакционера, а в вечном и божественном «сейчас», существование которого люди, взыскующие высшее благо достаточно сильно, могут осознать в результате непосредственного опыта. Смерть сама по себе не является пропуском в вечность, а массовое убийство не имеет ничего общего с освобождением – ни для жертв, ни для убийц, ни для потомков тех и других. Мир, который не укладывается в понимании, есть плод освобождающего ухода в вечность, но мир в своей обычной, повседневной форме – это корень освобождения. Ибо там, где бушуют страсти и существует множество отвлекающих факторов, высшее благо никогда не будет осознано. Вот одна из тех причин, по которым политика «философов вечности» отличается терпимостью и миролюбием. Другая причина заключается в том, что вечность, осознание которой является высшим благом, есть царство Божие внутри нас. «Ты и есть Оно»; пусть Оно бессмертно и неуязвимо, убийство и муки индивидуального «Я» приобретают поистине космическое значение, так как это вмешательство в нормальные, естественные отношения между индивидуальной душой и божественной вечной Основой сущего. Любое насилие прежде всего является святотатственным мятежом против божественного порядка.
Переходя от теории к историческим фактам, мы обнаруживаем, что те религии, духовенство которых в наименьшей степени интересовалось бренными событиями и в наибольшей степени стремилось к вечности, связаны именно с ненасильственной и наиболее гуманной политической практикой. В отличие от ранних иудаизма, христианства и ислама (все они были маниакально озабочены временем), индуизм и буддизм никогда не преследовали инакомыслящих, фактически не призывали к священным войнам и удержались от сползания в религиозный империализм, идущий рука об руку с политическим и экономическим угнетением цветных народов. За четыреста лет, с начала шестнадцатого столетия и по начало двадцатого, большинство христианских европейских стран тратило значительную часть времени и энергии на агрессию против нехристианских соседей на других континентах, на их покорение и эксплуатацию. На протяжении этих столетий многие отдельные священники сделали все, что могли, для смягчения последствий такого беззакония, но ни одна из основных христианских церквей официально не осудила бесчинства европейцев. Первый коллективный протест против рабовладения, введенного англичанами и испанцами в Новом Свете, состоялся в 1688 году: это случилось на собрании квакеров в Джермантауне. Очень важное событие! Среди всех христианских сект семнадцатого столетия квакеры выделялись наименьшей склонностью истово поклоняться истории и бренным ценностям. Они верили, что внутренний свет присутствует внутри каждого человека и что спасение обретут люди, живущие в согласии с этим светом и не зависящие ни от веры в исторические или псевдоисторические события, ни от отправления определенных ритуалов, ни от поддержки конкретной религиозной организации. Более того, философия вечности удержала квакеров от сползания в материалистическую апокалиптику культа прогресса, каковая в последние десятилетия служит оправданием любого беззакония – от войн и революций до низкооплачиваемого тяжкого труда, рабства и эксплуатации дикарей и детей. Все перечисленное оправдывается на том основании, что высшее благо ожидает нас в будущем, а для его достижения могут быть использованы любые бренные средства, даже сами по себе порочные. Поскольку теология квакеров представляла собой разновидность философии вечности, их политическая теория отвергала войну и преследования инакомыслящих как средство достижения идеальной цели, осуждала рабство и провозглашала расовое равенство. Представители других конфессий сделали немало полезного для африканских жертв алчности белого человека. Например, вспоминается святой Пётр Клавер Картахенский. Но этот самоотверженно милосердный «раб рабов» ни разу не возвысил свой голос против рабства как института или против преступной торговли рабами, питавшей само рабство; нет также никаких достоверных сведений о том, что он, подобно Джону Вулмену, пытался убедить рабовладельцев дать свободу «живому имуществу». По всей видимости, причина в том, что Клавер был иезуитом, дал обет полного послушания и, в силу своих богословских убеждений, считал определенные политические и церковные организации мистическим телом Христа. Главы этих организаций не осуждали ни рабство, ни работорговлю; так пристало ли
