Игорь Яковенко - Познание России: цивилизационный анализ
Союзники в Великой Отечественной войне — в заклятых врагов Советского Союза. В то же время, вчерашние противники — Восточная Германия, Венгрия и Румыния, войдя в сферу советского влияния, превращались в союзников и друзей. Образ Дьявола, как и образ Бога, должен быть вечным и метафизически неизменным. Дробление Запада, зонирование его на ценностно неоднородные пространства, смены дислокации Вражеского престола подтачивали целостность мифологического восприятия.
Существует определенная логика изживания противостояния. По мере освоения города снимаются и изживаются фобии присущие раннему мигранту. Город, городская цивилизация осваивается не на уровне технологии, а как целостность. Традиционная мифология все более пропитывается позитивными знаниями, замещается более рационализованными версиями мифа. Образ мира начинает усложняться, обретает объем. Город и индустриальная культура диктует рациональные познавательные процедуры, формирует объективистский стиль мышления. Все вместе это вступает в конфликт с мифологией и начинает ее разъедать.
В городах и за их пределами происходили важные социокультурные процессы. Год от года вырастала доля людей, живущих в городе более десяти лет, росло и входило в жизнь поколение, родившееся в городе. Восьмилетнее и среднее образование все более охватывают страну. Малограмотный, абсолютно управляемый мигрант постепенно уступает в объемных характеристиках другим социальным категориям и утрачивает лидирующие позиции. В 50-е годы в городах, захлестнутых миграцией и вычищенных террором, начинает заново формироваться собственно городская культура. «Стиляги» — первая городская субкультура советской эпохи и первые западники — рождаются в недрах пятидесятых. Пик противостояния Западу, падающий на послевоенное десятилетие (45–55 гг.), нес в себе зерна самоотрицания.
Не менее важные для нашего исследования метаморфозы происходили в деревне. Эти процессы в значительной степени определяли перипетии массового отношения к Западу. Ученые, исследующие судьбы послереволюционной крестьянской общины (К. Мяло, С. Лурье), пишут о растерянности и подавленности, о своеобразном ступоре, покорности судьбе и отсутствии потенциала сопротивления, с которой великорусское крестьянство приняло коллективизацию. На рубеже 30-х годов традиционная русская деревня была окончательно сломана и исчезает как социокультурная целостность. Последующие годы были временем «жизни после смерти». Подавленные и дезориентированные наследники великой патриархальной традиции с трудом, пассивно вписывают себя в страшную новую реальность. Сплошь и рядом это вписывание идет на уровне элементарной борьбы за выживание.
По мере того, как Власть давит и профанирует деревню, по мере того, как нарастает чувство безысходности, в деревенской среде кардинально меняется отношение к городу. В сознании советского колхозника доминируют две идеи — острое чувство второсортности и абсолютной бесперспективности всего, что связано с сельской жизнью, и Город как единственный выход. Бегство в город было бегством от абсолютного бесправия и нищеты государственного крепостного к относительной свободе и достатку городской жизни, которые в той реальности воспринимались как путь к свободе и возможность выжить. Снова, как и в средневековой Европе, воздух города делал человека свободным.
Речь идет об умирании мощнейшего историко-культурного феномена. В 30 — 50-е годы, когда мир российской деревни буквально уничтожался, и социальные перспективы жизни на селе оказались катастрофическими, перед носителями уходящей культуры стала дилемма: либо их дети остаются с ними и, если не погибают, физически, то проживают безысходную жизнь, либо уходят в город, включаются в чужую для своих родителей жизнь, но выживают. Поставленная на грань гибели русская деревня отрекалась от фобии города во имя жизни своих детей. Родители сами, всеми возможными и невозможными путями отправляли детей в город, на завод, в ремесленное училище, по оргнабору на стройки пятилеток, и так далее, лишь бы не оставить их на селе. По существу, это было капитуляцией, признанием исторической смерти патриархальной, противостоящей государству и зрелым формам цивилизации, культуры. Культуры, в которой фобия и неприятие Города и Запада как его воплощения, лежали в самом ядре. Персонажи Мельникова-Печерского — русские староверы середины XIX в. — рыдают и рвут на себе волосы, столкнувшись с необходимостью отправить ребенка в город. Внуки этих крестьян сами отсылали своих детей в города. Патриархальная культура умирала.
Таким образом, кардинально переигрались все фундаментальные параметры социокультурного целого, препятствовавшие и тормозившие включение необозримого мира российской деревни в урбанистическую динамику. Мир города одержал окончательную победу182. Один из ответов на вопрос о телеологии советского периода отечественной истории может быть обретен на путях трактовки советской эпохи как варварский по методам (что соответствовало архаическому сознанию общества) формы подавления и последовательного уничтожения нетрансформативного, тупикового исторического материала. Причем, отрицание Запада как символа города и исторической динамики составляло одну из фундаментальных черт уничтоженного патриархального крестьянства.
УСТАЛОСТЬ
Но со смертью деревни изоляционистская интенция утрачивает питающий ее источник, теряет энергию. Человек городской цивилизации по своему существу не может кардинально противостоять Западу. Природа горожанина, суть городской ментальности ориентирует его на ценности, модели и идеалы, нашедшие свое полное воплощение в Западной цивилизации. Зрелого горожанина нельзя заставить искренне бояться, трепетать и ненавидеть то, что отвечает его культурной онтологии.
Представленное в самой простейшей, огрубляющей модели послереволюционное развитие может быть рассмотрено как последовательное упрощение социальных и культурных структур. Примитивизация образа мира, гомогенизация общества, тотальная идеологизация культуры отрабатывали эсхатологическую парадигму. Однако внутри этого общества объективные процессы вели к функциональному и структурному усложнению. Особенно остро эти проблемы стали после войны. Внешний контекст, а попросту гонка вооружений требовали резкого роста процессов дифференциации на всех уровнях — в культуре, социальной структуре, экономике. Для этого нужна была идеологическая подвижка. Такая возможность представилась со смертью Сталина и реализовалась на XX съезде КПСС.
Крушение сталинизма стало роковым, непоправимым ударом по советской мифологии, от которого она так и не смогла оправиться. Связанное с десталинизацией усложнение мира несло в себе усложнение образа Запада. Канонический, целостный образ размывается, становится сложнее, обретает оттенки. Пароксизмы противостояния невозможны вне железного занавеса. Средневековый миф можно поддерживать только в условиях жесткого дросселирования информационных потоков. Занавес хотя и не упал, но герметичность советского общества была нарушена. Появляются журналы — «Иностранная литература» и «За рубежом», в которых советские люди находят не переложения и интерпретации, но подлинники. Эти подлинники отобраны и комментированы, но живая ткань, дух Западной культуры доносятся до читателя.
Огромное место в культурной жизни послесталинского общества занимает кино. На советские экраны изливается скромный, но не пересыхающий ручей западного кинематографа. Эти фильмы пользовались фантастическим успехом. Недели итальянского, или французского кино, кинофестивали, выход на экраны таких фильмов как «Великолепная семерка», становятся эпохальными событиями. Западный кинематограф несет в себе истину о жизни «там» со всей силой и суггестивностью, свойственной этому жанру.
Возникает международный туризм. Вначале, поездки за рубеж — исключительное событие. Их мало, и допускают к ним отобранных. Но и это — глоток воздуха. Восторженные, перечеркивающие всю казенную мифологию личные впечатления растекаются по каналам межличностного общения. В обществе чувствуется огромная тяга понять, как и что «там» на самом деле. А это — свидетельство перелома. Миф есть «абсолютная достоверность» (А.Ф. Лосев). Всякая попытка сопоставить, узнать побольше, удостовериться — свидетельствует о конце мифологии.
Надо сказать, что крах мифа Запада знаменовал собой распад советской мифологической системы. Ибо концепт Запада был одним из узловых ее элементов. Начинается эпоха усталости. Идет медленная и мучительная трансформация средневекового общества. Постепенно, не слишком отдавая себе в этом отчет, общество изживает и рутинизует советские мифы. Деградация мифа Запада была частью этого широкого процесса. Классический миф Запада маргинализуется, остается достоянием старших поколений. Живущее в городах молодое поколение впитывает культуру Запада на уровне стиля, моды, песенной культуры. Вещи «оттуда» оказываются знаками престижа. Они модны и вожделенны. Эта часть общества формирует свой антимиф. Миф, в котором Запад предстает как сказочная страна, где есть все — престижные вещи, свобода, богатство и жизнь без проблем. Страну захлестывает масса анекдотов, профанирующих СССР и советскую антизападную пропаганду183.
