Александр Панченко - О русской истории и культуре
Впрочем, исследователь этого анекдота Д. Герхардт [Gerhardt, 1954, 129 ff; Gerhardt, 1995, 82–90] [120] увидел здесь именно «мученье», т. е. некогда актуальный религиозный аскетический обряд, лишь с течением времени ставший «мовеньем», бытовой привычкой. Конечно, баня была связана с языческим культом (по гипотезе Б. А. Успенского, она первоначально выполняла функции домашнего храма Волоса — Велеса) [Успенский, 154]. Баня и после христианизации сохраняла языческие реликты, хотя бы в оболочке «двоеверия». Так, в Великий Четверг, поминая усопших, им топили баню. В предбаннике на протяжении многих столетий обязательно снимали кресты, о чем свидетельствует, например, такой авторитет, как пустозерский узник священник Лазарь: «А егда мужики и женки приходят мытися в торговую лазню… и тогда и той честной и животворящий крест Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, сметнув с себе безчинно и безстрашно, поверзают его в… свою гнусную и скверную нижнюю одежду» [Материалы для истории раскола, 222].
Но нет резона привлекать языческие верования для толкования русского апокрифа. Не могло быть такого исторического беллетриста, который бы «отправил» Андрея Первозванного из Корсуни в Новгород для освидетельствования тамошних верований (и затем в Рим — для отчета брату Петру, римскому первосвященнику?). Зато нетрудно понять, отчего братии из обители Фалькенау именно в XIII в. легко было обмануть итальянского легата и самого папу. Это — эпоха расцвета движения флагеллантов, т. е. «бичующихся» (flagellare — хлестать, сечь, бить, мучить). Флагелланты сами бичевались в монастырях, бичевали прихожан перед отпущением грехов. Процессии флагеллантов (первая волна — 1260 г.) наводнили Италию, Южную Францию, затем Германию, Фландрию, добирались до Моравии, Венгрии и Польши. Собираясь толпами, обнажаясь (даже в зимнюю стужу), они «удручали» плоть. Только Англия и Русь остались в стороне от этого изуверского движения, которое в конце концов было осуждено и запрещено папством.
Когда бы легенда о новгородских банях ни попала в «Повесть временных лет», все же это случилось ранее 1260 г. Но и флагеллантство — как теория и как практика — тоже появилось задолго до этой даты. При Карле Великом «самоистязателем» был св. Вильгельм, герцог Аквитанский; в X в. на этом поприще рьяно подвизался св. Ромуальд, жестоко истязавший себя и своих монахов. XI век дал теоретика флагеллантства Петра Дамиани (1007–1072), автора трактата «De laude flagellorum» («Похвала бичам»), где дана следующая апология бичевания и самобичевания: 1) это подражание Христу; 2) деяние для обретения мученического венца; 3) способ умерщвления и наказания скверной и грешной плоти; 4) способ искупления грехов. Образцом ревностного флагелланта Петр Дамиани выставлял св. Доминика, биографию которого и написал.
В этой связи понятно любопытство Андрея (точнее, псевдо-Андрея), заставившее его посетить Новгород. Апостолу хотелось узнать, что же происходит в жарко натопленных «банях древяных», где «разболокшиеся» словене били себя младым прутьем, так что становились чуть живы: «и облеются водою студеною, и тако ожиуть». И альтернатива относительно «мученья» и «мовенья» — альтернатива не случайная и не только эстетическая. Гостю–южанину здесь могло почудиться флагеллантство, но «словене» (летописца включая) разубедили его, а он разубедил и римлян, хотя младшие современники Петра Дамиани «слышаще, дивляхуся».
Таков смысл новгородского путешествия «апостольской тени»: наблюдатель встретил культуру, вовсе не восхваляющую самоуничижение и самоуничтожение. Ради истины, ради здравого смысла летописец не воспользовался анекдотической пуантой, которая оказалась столь дорогой хронисту, повествовавшему о монастыре Фалькенау. Впрочем, быть может, такая пуанта в первоначальной версии древнерусского апокрифа и существовала: «словене», подобно своим ливонским соседям, могли и посмеяться над чужаком.
ЛИТЕРАТУРА
Голубинский. Голубинский Е. История русской Церкви. М., 1880. Т. 1. Ч 1.
Летописи и хроники. Летописи и хроники: Сб. статей 1973 г. М., 1974.
Материалы для истории раскола… Материалы для истории раскола за первое время его существования / Под ред. Н. Субботина. М., 1878. Т. 4.
Мюллер. Мюллер Л. Древнерусское сказание о хождении апостола Андрея в Киев и Новгород // Летописи и хроники: Сб. статей 1973 г. М., 1974.
Панченко, Понырко. Панченко А. М., Понырко Н. В. Апокрифы об Андрее Первозванном // Словарь книжников и книжности Древней Руси. (XI — первая половина XIV в.). Л., 1987. Вып. 1.
ПЛДР, XI–XII. ПЛДР: XI — начало XII века. М., 1978.
Повесть врем. лет. Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Ч. 2: Приложения.
ПСРЛ. ПСРЛ. СПб., 1908. Т. 21, 1–я половина.
Рамм. Рамм Б. Я. Папство и Русь в X–XV веках. М.; Л., 1959.
Успенский. Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей: Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского. М., 1982.
Byzantinoslavica. Byzantinoslavica. Praha, 1937–1938. R. 7.
Gerhardt, 1954. Gerhardt D. Das Land Ohne Apostel und seine Apostel // Festschrift fur D. Cyżevskyj zum 60. Geburtstag. Berlin, 1954.
Gerhardt, 1995. Gerhardt D. Uber Vorkommen und Wertung der Dampfbader // Zeitschrift fur slavische Philologie. Leipzig, 1995. Bd. 24.
«ПОТЕМКИНСКИЕ ДЕРЕВНИ» КАК КУЛЬТУРНЫЙ МИФ
Словосочетание «потемкинские деревни» давно стало фразеологизмом. Так говорят «о чем–либо, специально устроенном для создания ложного впечатления видимого, показного благополучия, скрывающего истинное положение, состояние чего–либо» [Словарь, стб. 1595]. Общепринято, что это выражение — реакция трезвомыслящих и наблюдательных людей, русских и иностранцев, которые во время путешествия Екатерины II в Новороссию и Крым не дали ослепить себя пышными празднествами, устроенными Потемкиным [121]. За пышным фасадом эти люди разглядели истинное и весьма печальное положение дел.
В самом деле, современники путешествия 1787 г. высказали немало резких суждений о «чудесах», показанных императрице. «Монархиня видела и не видала, — писал князь Μ. М. Щербатов, — и засвидетельствование и похвалы ее суть тщетны, самым действием научающие монархов не хвалить того, чего совершенно сами не знают» [ЧОИДР, 60]. Из соотечественников Μ. М. Щербатова его взгляд разделяли такие государственные умы, как П. А. Румянцев и А. А. Безбородко. Что касается иностранцев, то их скепсис был выражен довольно отчетливо. Типичным в этом смысле можно считать высказывание шведа–очевидца Иоанна–Альберта Эренстрема: «От природы пустые степи… были распоряжениями Потемкина населены людьми, на большом расстоянии видны были деревни, но они были намалеваны на ширмах; люди же и стада пригнаны фигурировать для этого случая, чтобы дать самодержице выгодное понятие о богатстве этой страны… Везде видны были магазины с прекрасными серебряными вещами и дорогими ювелирными товарами, но магазины были одни и те же и перевозились с одного ночлега (Екатерины И. — А. П.) на другой» [ЧОИДР, 12]. Правда, это выдержка не из дневника, а из мемуаров, которые сочинялись спустя десятилетия после путешествия (автор этих мемуаров дожил до 1847 г.). Этот жанр вообще не свободен от анахронизмов — не только фактических, но и умозрительных, оценочных. К тому же швед–очевидец сам по себе человек ненадежный: это политический авантюрист, который служил то своей родине, то России, стаивал у позорного столба (в буквальном смысле слова) и однажды чуть не потерял голову на эшафоте, получив помилование в самый последний момент.
Но примерно то же писал и Гельбиг, отражая мнение императора Иосифа II: живописные селения были всего–навсего театральными декорациями; Екатерине несколько раз кряду показывали одно и то же стадо скота, которое перегоняли по ночам на новое место; в воинских магазинах мешки были наполнены не зерном, а песком [Брикнер, 101].
Но нельзя считать, что «таков был общий глас». Вовсе не легковерный принц де Линь, возвращаясь из Тавриды в Петербург, в Туле назвал рассказы о декорациях нелепой басней [Брикнер, 101] (из чего ясно, в частности, что миф о «потемкинских деревнях» — если не как фразеологизм, то как идея — современен самому событию). Значит, даже в окружении «графа Фалькенштейна» не было единодушия по этому поводу. Вообще было бы наивно верить на слово как иноземным, так и русским хулителям Потемкина. Канцлер А. А. Безбородко всегда составлял ему оппозицию. Граф П. А. Румянцев, в качестве генерал–губернатора Малороссии, явился естественным соперником человека, которому было вверено новороссийское наместничество. Что до Μ. М. Щербатова, то его неприязнь к «прожектам» Екатерины и Потемкина достаточно хорошо известна. Поэтому нет резона относить на счет обыкновенного придворного интриганства слова последнего, когда он писал 17 июля 1787 г. императрице из Кременчуга: «Матушка государыня! Я получил ваше милостивое письмо из Твери. Сколь мне чувствительны оного изъяснения, то Богу известно. Ты мне паче родной матери, ибо попечение твое о благосостоянии моем есть движение, по избранию учиненное. Тут не слепой жребий. Сколько я тебе должен, сколь много ты сделала мне отличностей; как далеко ты простерла свои милости на принадлежащих мне, но всего больше, что никогда злоба и зависть не могли мне причинить у тебя зла и все коварства не могли иметь успеха (курсив мой. — А. П.)» [122].
