В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль - Сара Бейквелл
Издатели были рады услышать историю о Хэмпстед-Хит и раскрутить неотразимую идею о красивом молодом бродяге, который ночью спит под деревом, а днем пишет под почтенным куполом музея. Когда журналисты разглагольствовали о том, что Уилсон написал эту книгу будучи бездомным, никто их не поправил, хотя на самом деле он уже жил в квартире в Ноттинг-Хилле. Первый тираж в 5000 экземпляров был распродан за несколько часов. Критики восторгались. Punch опубликовал шуточную статью, в которой «наряду с цитатами из всем известных книг, а также из тех, которые еще не были написаны», показывалось, как Алиса Льюиса Кэрролла превращается из Аутсайдера в Инсайдера, погружаясь в зазеркальный мир. По мере того, как она это делает, «Экзистенциализм сменяется Инэкзистенциализмом».
Но все было не так гладко, как хотелось бы. Один корреспондент написал в Times Literary Supplement, указав на 86 крупных ошибок и 203 мелких в многочисленных цитатах Уилсона. Затем в распоряжении Daily Mail оказались выдержки из его личного дневника, включая заявление: «Я — главный литературный гений нашего века». Английская публика может принять в свое лоно случайного интеллектуала, но она ожидает в ответ благородного самоуничижения. Постороннему твердо напомнили о том, что он посторонний. Критики истеблишмента отбросили Уилсона, а сам он уехал в тихую деревушку.
Книга «Посторонний», безусловно, странная, она демонстрирует поспешное и пристрастное прочтение своих источников. Однако в ней есть чутье и убежденность, и она оказала глубокое влияние на многих читателей — особенно на тех, кто, как и сам Уилсон, не имел привилегий традиционного образования, но был умен и по-новому уверен в себе, стремился исследовать культурные идеи и подвергать мир сомнению. Это была книга о посторонних для посторонних. Одним из таких читателей был мой отец, мальчик из Мидлендса, родившийся в тот же год, что и Уилсон, и разделявший его любопытство и оптимизм. По его словам, «Посторонний» был одним из немногих источников света в безрадостные послевоенные времена.
Уилсон призывал своих читателей принимать его произведения близко к сердцу. Он назвал свои мысли «новым экзистенциализмом» и придал им жизнеутверждающий и даже экстатический характер. В автобиографии он рассказал, что в подростковом возрасте был близок к самоубийству, но решил не идти на это. Выбрав жизнь, он испытал ошеломляющее переживание: «Я увидел чудесное, необъятное богатство реальности, простирающееся до самих горизонтов». Он пытался передать это ощущение самоценности жизни в своих книгах, считая, что старые экзистенциалисты совершили ошибку, оценивая жизнь слишком мрачно. В более поздних книгах это видение человеческих возможностей привело его к целому ряду тем, объединенных главным образом полным отсутствием интеллектуальной респектабельности: убийства, оккультизм, сексуальность. Это не способствовало его репутации, но привлекало читателей. Он также писал триллеры и научную фантастику, но самым привлекательным из его произведений остается автобиографический «Дрейф в Сохо» (1961), роман о невинном юноше, попавшем в лондонскую богему, которая берет его с собой на свои вечеринки со словами: «Некогда перечислять всех по именам. Обращайтесь к мужчинам “daddy-o”, а к женщинам — “toots”».
Уилсон прожил долгую и плодотворную жизнь и не бросал писать даже тогда, когда издатели вместе с рецензентами отказали ему в поддержке. Он выступил против всех, кто осмеливался сомневаться в нем, — таких людей, как Хамфри Карпентер, который посетил его во время работы над книгой о «Сердитых молодых людях». Более сочувствующему интервьюеру, Брэду Сперджену, Уилсон заявил, что Карпентер заснул на диване, когда он говорил о феноменологии. Это кажется невозможным; как кто-то может заснуть во время обсуждения феноменологии?
История Колина Уилсона поучительна. Если отбросить юношеское тщеславие и слабые социальные навыки, останется потенциальная участь каждого, кто в порыве азарта пишет о том, что ему нравится. Со своей дерзостью, кьеркегоровской неловкостью и «безупречным индивидуализмом» Колин Уилсон, возможно, лучше других передает дух экзистенциалистского бунта конца 1950-х годов.
Одной из немногих рецензенток, проявивших определенную симпатию к Уилсону после разгрома «Постороннего», была Айрис Мердок, которая считала его безумным, но при этом писала в Manchester Guardian, что предпочитает «безрассудство» Уилсона педантичной сухости более известных философов. В 1961 году она написала своего рода манифест «Против сухости», в котором призвала писателей отказаться от «маленьких мифов и устоявшегося стиля», которые были в моде, и вернуться к настоящей задаче писателя — исследовать, как мы можем быть свободными и достойно вести себя в сложном мире, среди обильной «насыщенности» жизни.
Даже когда экзистенциалисты заходили слишком далеко, писали слишком много, редактировали слишком мало, делали грандиозные заявления или иным образом дискредитировали себя, следует сказать, что они оставались в контакте с насыщенностью жизни и задавали важные вопросы. Этим можно наслаждаться ежедневно, а изящные миниатюры оставьте для каминной полки.
К 1960-м годам университетские преподаватели осознали перемены. Хайдеггерианец Джесси Гленн Грей, преподававший философию в колледже Колорадо, в мае 1965 года написал эссе для журнала Harper’s Magazine под названием «Спасение на кампусе: почему экзистенциализм захватывает студентов». Он подметил, что недавние студенты, казалось, как никогда раньше были очарованы любым философом, олицетворяющим бунт и подлинность, таким как Сократ, погибший за свою интеллектуальную свободу. Им нравились экзистенциалисты, и особенно идея Сартра о недобросовестности. «Меня тошнит от собственного притворства», — воскликнул однажды один из студентов. Лучшие из них чаще всего бросали учебу; они исчезали в поисках более значимого пути. Это беспокоило Грея, особенно когда один яркий молодой человек отказался от магистратуры и просто ушел в никуда, скитаясь по стране и живя случайными заработками.
Грею было несложно понять стремление к свободе и чему-то «настоящему»: именно он предсказал, что старые философии мало что дадут послевоенному миру и
