Дерзание духа - Алексей Федорович Лосев
– Вы сказали сейчас о том, что надо слушателей воспринимать конкретно. Как это понимать?
– Нужно всегда четко представлять, с кем вам предстоит встречаться. Я пережил множество неудач, пока не понял важность этого момента. Ведь у аудитории могут быть разные возможности восприятия. Одно дело, когда перед тобой, к примеру, студенты, и совсем иначе себя ведешь, если встречаешься с людьми, только-только завершившими рабочую смену. Один подход нужен к старшеклассникам, и совсем иной – на беседе с воинами в ленинской комнате. Построение лекции, ее стилистика должны учитывать особенности твоих собеседников. Но, увы, не все желают с этим считаться. Я всегда возражал против таких горе-пропагандистов, ибо они наносят вред важному и полезному делу, утомляют и раздражают слушателей. Все это я говорю тебе на основе личного опыта. Когда был моложе, частенько выступал как лектор-пропагандист. Вовлекал в эту нужную работу товарищей. И всегда стремился избежать профанации, чтобы не было лекций для отчетности. Это – минус для науки, минус для общественной работы, минус просветительству. «Нет, – настаивал я, – этого человека нельзя направлять на фабрику. Он провалит все, ничего не скажет ни себе, ни людям». Доходило до крупных ссор и обид. Случалось после таких вот баталий самому идти вместо запланированного коллеги, отвергнутого в процессе обсуждения кандидатур. Но нельзя же допускать профанации? Нет! В рабочем общежитии тем более нельзя говорить ни суконным, ни псевдонаучным языком. Слово должно литься свободно, зримо, привлекательно. Оно должно быть близко и понятно человеку.
– Из таких вот ваших признаний мне стало ясно, почему вы стремитесь внести разговорную интонацию даже в свои книги…
– Разговорная речь – наш неиссякаемый золотой запас. Это надо понимать, ценить, этим нужно умело пользоваться. Жаль, что мои книжные редакторы охотятся за разговорными словечками и оборотами, искореняют их как сорняки. Не понимают! Ведь популярно, беллетристично изложенный предмет не становится от этого менее научным. В этом мне приходилось убеждаться тысячи раз, когда я выступал в самых различных аудиториях.
– И все же, – пытаюсь я спорить с профессором, – разговорная интонация более приемлема для узкого круга, когда слушателей немного…
– Не согласен. Когда передо мной пять-шесть человек, я скорее буду говорить строго научно и логически обработанно. В таком случае я вправе рассчитывать на обостренное внимание слушателей, требовать от них интенсивного напряжения мысли. Но чем больше аудитория, тем более меня тянет на разговор. Хочется выразить и то, и это. На язык наворачиваются как бы сами собой метафоры, сравнения. Вместе с аудиторией растет и разговорность.
Однажды в разговоре с Алексеем Федоровичем я заметил, что считаю за эталон его выступления.
– В этом имеется доля преувеличения, – отозвался профессор. – У меня есть подлинный пример пропагандиста-трибуна, которым не перестаю восхищаться.
– Кто же он? – спросил я. – Кажется, вы его мне никогда не называли.
– Да и без меня ты слышал о нем, – улыбнулся Лосев. – Анатолий Васильевич Луначарский. Только вы все, молодые, о нем слышали, а я неоднократно слушал этого удивительного человека. Замечательный оратор, проникновенный лектор, яркий пропагандист. Каждое его выступление становилось событием для меня. Я не только впитывал его речь, приемы построения фразы. Я вдохновлялся им. Его вступительное слово перед одним из скрябинских концертов стало для меня не меньшим потрясением, чем сама «Поэма экстаза» Скрябина. Он говорил о том, что композитор изобразил и предвосхитил в своем произведении тот мировой катаклизм, что свершился на наших глазах. Выступление Анатолия Васильевича Луначарского состоялось в Большом театре перед тысячной публикой. Но это его не смутило, не растворило его слово. У меня было такое состояние, словно все сказанное обращено лично ко мне. Впечатление оказалось настолько сильным, настолько меня зажгло, что, вернувшись домой, я тут же начал писать статью о Скрябине. Состояние восторженности и пафоса я сохранил надолго. Этот пример для меня – лишнее подтверждение того, как много может слово.
Воспоминание это дает нам в свою очередь повод обратиться к времени, когда формировалось мировоззрение ученого. Сложное, переломное, отмеченное большими социальными сдвигами, оно не могло не отразиться на его взглядах. Его трактовка музыки, например, всегда воспринимавшейся им как «философское откровение», приобретает новое качество. В своих публичных лекциях о музыке (а он часто выступал с ними в первые послереволюционные годы) он неизменно подчеркивал созвучные революции стороны творчества Бетховена, Скрябина. Как писал он впоследствии, в звуках музыки Скрябина им улавливалось предчувствие «революции, в мировом пожаре которой ликующе рождается новое общество»[67].
Новая социальная действительность, а затем и знакомство с марксистской диалектикой повлияли и на философские взгляды А.Ф. Лосева. Он окончил университет, будучи сторонником идей Платона и неоплатоников. Правда, уже тогда он был далек от университетского академизма и формализма. А в его еще идеалистических работах 20-х годов на переднем плане стоит диалектика, живое ощущение диалектического развития мира. Вот свидетельство этому – отзыв писателя М.М. Пришвина о книге Лосева «Античный космос и современная наука» (запись в дневнике от 31 марта 1929 г.):
«Нашел книжку на поддержку себе… Это поход против формальной логики и натурализма. Многое мне станет понятным в себе самом, если я сумею представить себе античный космос и сопоставить его с современным научным. Имея то и другое в виду, интересно явиться к „запечатленному лику“ своего родного народа»[68].
Большой интерес вызвали у ученого
