М. Хлебников - «Теория заговора». Историко-философский очерк
В этой ситуации конспирологические настроения получают объективное усиление и развитие не только среди монархической части русской эмиграции — непосредственных участников и очевидцев драматического поворота русской истории. Достаточно показательны в этом отношении слова известного русского эмигранта, философа и богослова Г. В. Флоровского: «Со стороны, с точки зрения публичного права октябрьская революция была только взрывом бунтарских, анархических тенденций и сил, сосредоточенных и руководимых заблудшей и преступной волей отдельных лиц. Охарактеризованное выше понимание исторической динамики сказалось в этой оценке тем, что большевистский переворот был всецело отнесён за счёт и ответственность его руководителей, которые будто бы его “сделали”, осуществили напряжением личной воли»{495}. «Сделанность» трактовалась как искусственное прерывание органического хода развития русского общества. В этом сходились представители как правого спектра эмиграции, так и умеренно левые, для которых октябрьская революция стала результатом предательства идеи социализма большевиками. Большой интерес в этом отношении представляют дневники видного деятеля монархического лагеря Ф. В. Винберга. В конце 1917 года он арестовывается по обвинению в принадлежности к контрреволюционному заговору под руководством небезызвестного В. Ф. Пуришкевича. Вместе с ним в заключении оказываются многие известные политики, промышленники, военные, представляющие различные партии и движения (от уже цитируемого С. П. Белецкого до В. Л. Бурцева)[22]. Все они, конечно, невольно становятся участниками своего рода «дискуссионного клуба», на площадке которого обсуждались различные вопросы. Но главным «нервом» дискуссии, безусловно, было обсуждение причин крушения самодержавия и последовавшего распада российской государственности. В дневнике Винберга отражаются как сами дискуссии, так и изменения в индивидуальном сознании автора, который исследует различные варианты ответа на поставленный вопрос: «Пережитые нами политические коллизии, катастрофы и пертурбации действуют, очевидно, под влиянием многих факторов, и взаимодействие их всех целиком трудно уловить и обнять в ясном своём понимании. Я двигаюсь ощупью, до истины добираюсь индуктивно, пользуясь крупицами знаний, которыми владею»{496}. Предлагается несколько версий: от признания «негосударственного» характера русского народа, склонного к асоциальности и анархизму, до теологического ответа, связанного с признанием особой жертвенной миссии России. Но в «сухом остатке» размышлений Винберга остаётся всё же конспирологическое объяснение социальной катастрофы: «Я думаю, что громадное влияние, которое имело всемирное масонство на подготовку, возникновение, развитие и ускорение нашей революции, является в наше время для каждого ясным, и не найдётся ни одного, хотя бы предубеждённого, образованного и компетентного в этом вопросе человека, который бы это влияние стал отрицать»{497}. Но за подрывной деятельностью масонства, по мнению автора, стоит подлинный вдохновитель разрушения России — мировой иудаизм, который столетиями разрабатывал тайные планы по порабощению христианской цивилизации. Винберг особо подчёркивает отсутствие у него априорной предубеждённости, неприязни в отношении евреев: «Что до меня касается, я никогда и близко ни к одному из погромов не стоял, а чувства мои к евреям были сами обыкновенные, общечеловеческие и, во всяком случае, человечные; до революции я совсем не был юдофобом»{498}.
В связи с последним замечанием позволим себе небольшое отступление от анализа дневников Винберга и отметим, что подобную трансформацию взглядов можно зафиксировать, как уже нами отмечалось, даже в либерально ориентированной части русского общества. Адекватным примером тому служит позиция известного русского поэта и прозаика Ф. К. Сологуба. В предреволюционные годы писатель полностью отождествлял свою политическую позицию с либеральными установками. Касалось это и «еврейского вопроса». Так, он был одним из инициаторов создания «Русского общества по изучению еврейской жизни» (1914 г.), вместе с Л. Андреевым и М. Горьким был избран в бюро общества, участвовал в качестве редактора и автора в сборнике «Щит» (1915 г.), содержащего публикации, защищающие российских евреев[23]. Но ситуация кардинально меняется под воздействием событий 1917 года, ярким подтверждением чему служит следующее стихотворение Сологуба:
Ещё гудят колокола,Надеждой светлой в сердце вея,Но смолкнет медная хвалаПо слову наглого еврея. Жидам противен этот звон, — Он больно им колотит уши, И навевает страхи он В трусливые и злые души.Иная кровь, иной закон.Кто примирит меня, арийца,С пришельцем из других сторон?Кто смоет имя: кровопийца? Но будет день, — колокола, Сливаясь в радостном трезвоне, Нам возвестят: Русь ожила. Опять в блистающей короне{499}.
Стихотворение примечательно двумя важными моментами. Во-первых, оно свидетельствует, как, впрочем, и позиция Винберга, о реактивном характере проявления конспирологических настроений. Реактивность обусловлена резким переходом не только от одной формы государственности к другой, но и трансформациями в наглядно-эмпирической социальной действительности. Кардинальное изменение социально-политического статуса евреев, большое число их в новых органах власти — в совокупности порождают всплеск антисемитских настроений. Во-вторых, перед нами образец расовой конспирологии, представленный в лаконичной, стихотворной форме, но от этого не менее явный. Указание на соотнесённости «крови» (раса) и «закона» (этико-политическая сторона), использование характерного символа «ариец» зримо подтверждают это. Показательно, что само стихотворение написано в 1924 году, спустя шесть лет после постановления СНК, запрещающего набатный звон, что говорит об устойчивости возникших конспирологических настроений, которые не растворились под влиянием относительной либерализации советской власти тех лет.
Возвращаясь к дневнику Винберга, отметим важный момент, близкий нашим концептуальным выводам по поводу бытования конспирологии в России начала XX века. Речь идёт о конспирологической интерпретации такого явления русской жизни и культуры, как интеллигенция. Винберг приходит к пониманию двоякой роли интеллигенции в крушении русской государственности. С одной стороны, она сама является жертвой жидомасонского заговора: «В развращении русского народа, в разрушении русской государственности, в порабощении нашей интеллигенции беспочвенной фразеологией, во всём виновато жидомасонство»{500}. С другой стороны, именно в среде интеллигенции первоначально возникает и стремительно развивается фермент национального разложения, постоянное стремление к дискредитации национальных, религиозных, культурных и нравственных основ русской жизни. Автор дневника делает примечательную запись: «Параллельно шло и просвещение в желательном духе русской интеллигенции. Кто из людей, знакомых с тайной работой нашего заклятого врага, следил как за литературой последних десятилетий, так и за общественной жизнью того же периода, должен был сильно беспокоиться, узнавая следы влияния жидомасонства и с негодованием понимая гнусную цель этого влияния — стремление развратить христианское общество, убивая уважение ко всему достойному уважения и осмеивая всё священное»{501}.
Винберг достаточно точно воспроизводит сложившийся социокультурный тренд отечественной конспирологии, в контексте которого интеллигенция трактуется как одно из проявлений деятельности «тайных обществ». Как мы видим, автор приходит к практически полному отождествлению интеллигенции с жидомасонством, видя в первой внешнее, но оттого не менее сильное и опасное проявление деструктивной деятельности второго начала. В завершение анализа дневника Винберга отметим возрастание его интереса к практической стороне конспирологии. Обвинённый в участии в монархическом заговоре, которого в реальности не существовало, что было доказано в ходе судебного процесса, он, как это ни странно на первый взгляд, приходит к выводу о возможности использования тактики заговора в реальной борьбе с большевизмом. Но подлинный подъём русской конспирологии происходит всё же несколько позже, а именно после окончания гражданской войны.
Подобное усиление позиций «теории заговора» проявлялось в двух планах. С одной стороны, возникает желание использовать потенциал «теории заговора», но уже в борьбе с большевиками. Внешняя лёгкость крушения монархии, а затем и государства, интерпретируемая с конспирологических позиций, толкает политически активный слой эмиграции на практическое применение «теории заговора». Зачастую обращение к заговорщицкой тактике далёких от подобного рода деятельности лиц, имеющих абстрактно-книжное представление о природе, специфике функционирования «тайных обществ», приводит к трагикомическим последствиям.
