Дмитрий Фалеев - Бахтале-зурале! Цыгане, которых мы не знаем
Когда в разговоре этот Саша узнал, что я писатель, тут же предложил написать нам вместе «книгу-сенсацию, чтобы называлась “Рождение Земли” — о том, как люди так Землю загадили, что ей придется родиться заново». Не знаю, какой у него талант в литературе и что за слог, но гитарист он был никудышный. Играл примитивно.
Вообще цыган, когда он на людях, немножко в образе. Сам за собой он едва ли замечает такую черту, поскольку он редко бывает один, и органично сросся с этим образом — цыгана из цыган, ему даже кажется, он такой и есть — ведь ему это лестно, а какой он по правде, знает только он сам, а бывает, что и сам себе знать не позволяет. Чтобы не было проблем.
У цыган, как у многих восточных народов, закоренело двуличных и скрытных, волевая сдержанность в проявлении искренних чувств и порывов души поощряется традицией и воспитанием, поэтому игра, некое актерство в общении занимает у них место гораздо большее, нежели у русских. Иногда это выглядит непривлекательно, как что-то гнилое — дешевые угрозы, самохвальство, гонор; иногда забавно — ведь хорошие люди хорошо общаются! И тогда минус превращается в плюс! Они же по сути неплохие ребята. Даже в карты мухлюют не ради выигрыша, а ради куража. Чтоб возникла какая-то прекрасная смута или ерунда! Происходит это так. Все, кто садится играть в «дурачка», те и есть шулера, но приемы у них детские; не приемы, а проказы. Не смущаясь кроют «шляпой», а когда уличишь их — «Извини! Я ошибся!». И так они готовы ошибаться всякий раз, когда ты отвлекся. Играешь по парам — мигают глазами, пинают друг дружку под столом ногами. Это взрослые люди! Хоть им под тридцать, хоть шестьдесят — с бородами, с усами! Кричат на весь дом:
— А вот — получай!
— Лошадью ходи!
А прикинув расклад — своему сопернику:
— Гарри, ты покойник!
— Не скачи! — и Гарри бьется так смачно, как будто он не в «подкидного» режется, а пустился в сражение, и карты, которые он мечет на стол, — это его последние патроны. Они вылетают у него из руки с таким отчаянным воодушевлением, что способны насмерть прихлопнуть муху!
— Вот тебе! Вот тебе!
Гарри в пух и прах разобьет противника!
Но не тут-то было! У противника тоже глаза не на затылке.
— Э-э, товарищ! — восклицает Артур, соперник Гарри. — Откуда у тебя козырной валет? Он уже вышел! Ты взял его из биты!
И так целый вечер… Не по-английски, а в миллион раз лучше!
Без такого антуража это была бы не игра, а тоска!
Или в Панеево — сидим у Червонца, подходит все тот же Женико Грекович:
— Слушай, Дима: ты же сейчас в Ленинграде живешь? А к нам вчера корреспонденты с Ленинграда приезжали. Я дал им интервью!
— Ты сочиняешь — по глазам вижу!
— Нет! Они тебя знают! Спросили про тебя… А раньше к нам Листьев приезжал. Влад Листьев. Снимал барона, снимал бабушку. Он составил книжку наших портретов![13]
Другой цыган по имени Петро (усатый, в очках, очки у них редкость), о ком бы речь у нас ни зашла, все время прибавлял:
— А я его знаю. Мы с ним знакомы.
Например, я рассказываю:
— Писал недавно статью об известном цыганском скрипаче Сергее Эрденко.
— Я его знаю. Он у нас был.
— Ходил на концерт к Эмиру Кустурице.
— А я его знаю. Он к нам приезжал.
В плане открытия подобных сенсаций табор в Панеево — уникальное место. Там я однажды услышал неизвестное стихотворение Александра Пушкина! Барон рассказал. За чашкой чая. Стихи он читает нараспев — как былину; громко, с выражением. Руки поднимает, словно славит на Пасху воскресение Христа:
Говорится: вот шатер,А напротив шатраСтарик сидит с бородой.Напротив шатра —
Не при горе гора —Сидит комсомолец цыган.Он речи ведет,Он с цыганами поет:«Эй цыгане! Гей цыгане!Нас оседлости зовутКочевать мы перестали!Все за дело, все за труд!»
— Это Пушкин написал! — восклицает Женико.
— Он очень любил, — говорю, — ваш народ.
А Петро (это который в очках) опять за свое:
— Пушкин? Ну как же?! Знаю такого!
— Если знаешь, тогда расскажи мне про него!
— Он был… (в глазах — секундное смятение) хороший человек!
В этот момент по табору разносятся гудки автомобилей — шоферы сигналят, что из горинской кумпании котляров немцони приехал жених. Дом невесты украшен красным платком — он висит снаружи у двери. Жених — молоденький, несколько неловкий в своей серьезности, немногословный. В голубой рубашке и черных брюках. Заходим в дом. Дэвлалэ-Дэвла![14] Сколько тут народа! Все довольные, все нарядные, все веселые. Только у невесты взгляд тяжелый. Она как будто отчужденная от всех. Ей не до веселья. Ей ни до чего! Сосредоточенно и нервно. Она понимает — совершается нечто для нее судьбоносное, то, что будет направлять весь ход ее жизни и в радости, и в горе. Это не просто жених приехал — все ее будущее стоит за порогом, как темный лес. Не отвернешься.
Зять любит взять
Разводы у котляров — исключительная редкость. Семьи их прочные. По обстоятельствам. Потому что развод, как бы плохо ни жили, обычно приводит к тому, что обоим (и ей, и ему) после развода становится хуже. Некуда деваться. И разводов нету.
Хотя браки заключаются не по любви.
Невесту для сына выбирают родители. Свадьбы играют лет в тринадцать-пятнадцать. «Двадцать лет — это уже старуха!» — говорят котляры. Младшая дочка не может выйти раньше старшей.
Свадьбе обязательно предшествует сватовство. Выбирать невесту, как правило, ездят в другие таборы — за новой кровью.
Могут сосватать совершенных малюток. Я видел, как трехлетние жених и невеста пускают кораблики в одной луже. Родители действуют настолько загодя, чтобы перекрыть дорогу другим возможным конкурентам — к сосватанной девушке никто не посмеет подойти с намерениями отбить ее.
— Как же выбирают из таких малышей?
— На мать смотрят, на отца, на достаток. Если семья хорошая, здоровая, значит, и ребенок такой же вырастет.
Получается так, что лучшие цыганочки с детских лет уже заняты. Кто-то задержался — начинаются проблемы. Едет отец по знакомым таборам высматривать сыну своему невесту. Размышляет он так: «Ух, и красавицу я ему найду! У всех от зависти глаза вылезут! Век меня благодарить будет!» Приезжает он в гости в соседнюю кумпанию, а в ней красавицы все уже расписаны. Цыган вздохнет, голову почешет и держит путь в следующий табор. Там история обидно повторяется. Он едет дальше, но куда ни прибудет — ситуация та же. Наконец надоело — он устал, на нервах и уже другими глазами смотрит: «А и эта ничего, хотя так себе с виду. Дай бог, характер у нее добрый!»
Когда выбрали невесту, происходит сватовство. Семья жениха накрывает столы в доме невесты для всей кумпании. Отец жениха приносит плоску — украшенную лентами бутылку шампанского. Он ее вручает возможному тестю. Если тот плоску открывает — значит, «сватанье случилось». Другое дело, что по закону отец невесты волен «сомневаться» — затянуть интригу, ловко лавируя между «да» и «нет», на несколько суток! Пока он «сомневается», весь табор гуляет за счет сватов — в среднем пару дней, но бывает и больше. Когда в Панеево приезжие цыгане (из поселка Пери, Ленинградская область, кумпания тимони) сватали за Стаса Тимову дочку, праздник продолжался четыре дня. Сваты вложили 50 000. Самого Стаса с собой не привезли — он остался в Пери, «у него уроки, он в школу ходит!» Да и зачем? Отец и мать больше понимают. Успеет еще на невесту наглядеться!
Если отказ и отец невесты возвращает плоску, потому что не хочет или передумал, то он обязан возместить сватам их финансовые затраты. Это по закону, но практика такая: коль гульба пошла, то и свадьбе быть. В этих случаях отец невесты говорит свекру: «Кэрав туса форо» («Строю с тобой город»). Он готов отдать свою дочку в семью этого цыгана. Но не бесплатно!
С незапамятных времен у котляров положено платить за невесту выкуп — калым. Его размер назначает тесть. В первой половине XX века в Восточной Европе эта сумма колебалась от 500 до 700 золотых монет, у нас — 8–10. Чувствуете разницу? Существует легенда, что в Россию котляры приехали как раз потому, что здесь цена невест была очень низкой.
Суммы действительно очень разнятся. «У заграничных кэлдэраров они чрезвычайно высоки, и невесте это не сулит ничего хорошего. Девочка достается новой семье такой ценой, что воспринимается как собственность, и даже ближайшие родственники не смогут защитить ее от плохого обращения. В Австрии даже случаются самоубийства молодых замужних женщин (в целом абсолютно цыганам несвойственные)»[15].
Калым выдается в старинных монетах, которые бережно хранятся в семьях уже сотню лет — попадаются дукаты Марии-Терезии, турецкие лиры эпохи султаната, австрийские кроны Франца-Иосифа и наши, царские, империалы. Котляры дорожат ими, как нумизматы. Даже если семья откровенно нуждается или выглядит нищей — у нее все равно на задворках закопана банка с золотом. Котляры от золота прямо без ума — лучше разорятся, занимая на бизнес деньги под самые людоедские проценты, но к зарытому сокровищу не прикоснутся! Оно для них священно. Не заначка, а реликвия, счастливый талисман.
