Экзистенциализм. Возраст зрелости - Петр Владимирович Рябов
Но, как говорил все тот же Гегель, «сова Минервы вылетает в сумерки». Там, где сгущается тьма этого одиночества, там философия реагирует интенсивными размышлениями о возможности диалога. Сама отчаянная ситуация нашей эпохи, XX, а теперь уже XXI века, порождает как реакцию колоссальные усилия многих мыслителей размышлять на тему человека как существа, способного все же к пониманию, способного к диалогу, способному к встрече. Именно потому, что само это понимание, сама эта встреча стали в высшей степени проблемными, проблематичными. И рождается, например, Михаил Бахтин в России, рождаются герменевтика, тот же Гадамер или Рикер. Потом еще Хабермас. И рождается Марсель, и рождается Бубер. Вот только некоторые имена философов, которые поставили тему диалога, встречи, способности человека к пониманию, способности услышать другого, преодолеть пропасти.
И я позволю себе, начиная разговор о биографии Бубера, сказать, что Бубер родился, жил и существовал на двух великих исторических разломах. Его судьбу пропахали два тектонических разлома XX века, что глубоко не случайно, что человек, переживший эти два разлома, поставил вопрос о диалоге в центр своей философии. Что это за два разлома? Бубер – еврей по рождению, по самоощущению не просто еврей, а хасид, мистик, иудей. Но при этом человек, который провел огромную часть жизни в Австро-Венгрии, учился в Германии, писал диссертацию о немецкой мистике. Вот первый разлом – евреи и немцы. Его два родных языка – это еврейский и немецкий. Вы сами понимаете, что стоит за этой парой – евреи и немцы. Мы знаем Холокост, мы знаем Вторую мировую войну, мы знаем миллионы убитых в концлагерях. То есть Бубер, который считал и немецкий, и еврейский одинаково родными языками, который сделал одной из главных задач в своей жизни – связать христиан и иудеев, не эклектически, не поверхностно, а как-то сущностно, глубинно, на уровне фундаментального диалога. Он прошел через этот великий разлом.
И второй великий разлом, на который приходится вторая половина его длинной жизни, продолжается и сегодня – это евреи и арабы. Мы сами знаем, насколько это кровоточащая рана на Ближнем Востоке. И вторая половина жизни Бубера связана с Израилем. Тут все понятно, вечная война: Израиль (евреи) и арабы. И Бубер пытается встать над этим конфликтом, пытается навести мосты и здесь. То есть два самых страшных, если не говорить о личностном уровне, а об уровне социальном, национальном, культурном – это два величайших конфликта XX века: немцы и евреи, евреи и арабы. По Буберу проехались оба конфликта, и мне кажется здесь глубокая связь его философии, его личной судьбы и судьбы человечества в XX веке. Ну а теперь, после всех этих необходимых вступлений, я скажу очень коротко о его жизни с упором на важные детали в его биографии.
Мордехай, или Мартин (в немецкой транскрипции), Бубер родился в 1878 году в очень богатой и интеллигентной еврейской семье в Вене, и вся его юность связана с Австро-Венгрией. У него был замечательный дед Соломон Бубер, собиратель еврейских рукописей, филолог, мыслитель, деятель Хаскалы (то есть еврейского Просвещения).
Но начало жизни нашего героя очень напоминает, я бы даже сказал – подозрительно напоминает, начало жизни Марселя. Опять потеря матери, тоже в три-четыре года. Только она не умерла, но фактически для ребенка умерла – его родители развелись. Мать Элиза оставила его отца Карла Бубера вместе с ребенком и уехала в Россию, влюбившись в русского революционера-народовольца, чтобы принять участие в революционной борьбе. В следующий раз он ее встретит, когда ему будет уже 33 года. Он сам уже будет отцом. То есть вот эта тема – разлука, встреча и невстреча, она онтологична для его философии и жизни.
Воспитывал его дед Соломон, и детство его проходило в Галиции, подо Львовом, в Буковине. Именно этот регион был родиной хасидизма, мистического течения в иудаизме. И с детства начинается увлечение Бубера хасидами. В 26 лет он прочитает изречение основателя хасидизма о рвении и ежедневном внутреннем обновлении благочестивого человека и на пять лет оставит свою политическую и журналистскую деятельность, удалится в уединение размышлять над хасидскими мистическими текстами, переживет обновление и преображение… Я не буду сильно уходить в эту область, все-таки я не религиовед и не гебраист, то есть специалист по евреям и иудаизму.
Интерес к хасидизму у Бубера был в крови. И впоследствии в своем творчестве он совместит лучшее, что было в мистической традиции хасидизма, и нечто противоположное – идущее от деда Соломона влияние Хаскалы, Просвещения.
Он учился в польской школе, где учились вместе польские и еврейские дети. И он рассказывал, что, когда начинался урок, входил ксёндз, все вставали; поляки молились, а евреи молчали. Никто их не обижал, не призывал к погрому евреев, но сама эта дистанция, пишет Бубер, когда одни молятся, а другие стоят и молчат, очень поразила его сердце с детства. И эта тема разобщенности, отчужденности, отделенности стала одним из самых сильных воспоминаний детства.
Затем еще один важный эпизод жизни нашего героя, который много о нем говорит, описан в работе «Проблема человека». Когда Буберу было 14 лет, как он пишет, он начал всерьез задумываться над философскими вопросами. И его страшно мучил один вопрос, который и меня часто мучил, и, наверно, всех вас как-то касался. Это вопрос о конечности и бесконечности мира во времени и пространстве. Бубер пишет, что пытался представить себе конечный мир – и не мог; пытался представить бесконечный мир – и тоже не мог. И все время переходил из одной крайности к другой, и уже думал, что сейчас сойдет с ума, и даже, чтобы этого избежать, хотел покончить с собой. Представьте себе это. Четырнадцатилетний ребенок с живым воображением, который пытается разрешить вопрос о конечности и бесконечности мира, и чувствует, что начинает сходить с ума! Но тут ему попались в руки «Пролегомены» Канта, и тогда удалось сохранить и ум и жизнь. Как вы знаете, Кант переводит вопрос о времени и пространстве в другую плоскость. Он говорит, что время и пространство это вообще не что-то объективное – это априорные формы чувственности. Я не буду излагать учение Канта, думаю, все его знают хотя
