Ницше и философия - Жиль Делёз
3) С точки зрения пассивного нигилизма: момент буддийской совести. – Что же, если иметь в виду фальсификации, начавшиеся с Евангелий и обретшие свою окончательную форму у апостола Павла, остается от подлинного Христа, каков его личностный тип, каков смысл его смерти? То, что Ницше называет «зияющим противоречием» Евангелия, должно стать нашей путеводной нитью. Вот то, что тексты позволяют нам разгадать в подлинном Христе: радостная весть, им принесенная, устранение идеи греха, полное отсутствие ресентимента и какого бы то ни было духа мести, отказ от всякой войны, даже в целях самозащиты, откровение Царства Божьего в этом мире как состояния сердца и в особенности приятие смерти как доказательства его учения [470]. Мы видим, к чему клонит Ницше: Христос был противоположностью того, во что его превратил апостол Павел, подлинный Христос был разновидностью Будды, «Буддой на не слишком-то индийской почве» [471]. Он слишком опережал свою эпоху, свою среду: реактивной еще жизни он уже проповедовал просветленную смерть, пассивное угасание, он показывал реактивной жизни ее действительный исход, когда последней еще предстояло сражаться с волей к власти. Он прививал гедонизм к реактивной жизни, а благородство – к последнему человеку, когда люди всё еще задавались вопросом о том, займут ли они место Бога. Он прививал благородство к пассивному нигилизму, когда люди еще пребывали в состоянии негативного нигилизма, а реактивный нигилизм едва появился. Находясь по ту сторону нечистой совести и ресентимента, Иисус преподал урок реактивному человеку: он учил его умирать. Он был самым кротким и интересным среди декадентов [472]. Христос не был ни иудеем, ни христианином, он был буддистом, более близким к Далай-ламе, чем к Папе. При этом он до такой степени опередил свою страну и среду, что смысл его смерти должен был быть искажен, а вся его история – фальсифицирована, приспособлена к потребностям прошлого, поставлена на службу предшествующим этапам, обращена к выгоде негативного или реактивного нигилизма. «Извращенная и преображенная апостолом Павлом в своего рода мистериальное языческое учение, в конечном счете примиряющееся со всеми политическими организациями <…> и проповедующее разжигание войны, осуждение, пытки, проклятия и ненависть»: орудием этого нежнейшего Христа стала ненависть [473]. Вот в чем состоит различие между буддизмом и официальным христианством апостола Павла: буддизм – это религия пассивного нигилизма; «буддизм – религия конца и утомленности цивилизации; христианство еще не застает такой цивилизации, при необходимости оно ее создает» [474]. Особенностью христианской и европейской истории является стремление огнем и мечом приблизить конец, до которого, впрочем, мы уже давно дошли естественным путем: конечный итог нигилизма. То, что буддизму удалось пережить как достигнутый конец и обретенное совершенство, христианство переживало исключительно как побуждающую силу. Не исключено, что оно приближается к этому концу. Не исключено, что христианство завершается в некой «практике», избавленной от всякой Павловой мифологии, не исключено, что оно вновь обретет подлинную практику Христа. «Буддизм безмолвно прогрессирует по всей Европе» [475]. Но сколько ненависти и войн нужно для достижения этого! В этом окончательном завершении водворился лично Христос, он, птица Будды, достиг его одним взмахом крыла в небуддийской среде. Зато христианству нужно пройти все эти этапы нигилизма, чтобы достичь этого конца в завершении периода долгой и чудовищной политики мести.
4. Против гегельянства
В этой философии истории и религии не следует усматривать повторение гегелевских понятий или карикатуру на них. Связь, как и различие, здесь глубже. Бог умер, Бог стал человеком, человек стал Богом: в отличие от своих предшественников, Ницше не верил в эту смерть. По поводу этого креста он не заключал пари. То есть он не делал из этой смерти некоего события, которое важно само по себе. У смерти Бога столько смыслов, сколько сил способны присвоить себе Христа и заставить его умереть; но мы всё еще ожидаем появления сил или власти, которые усилят значение этой смерти и сделают из нее нечто отличное от смерти видимой и абстрактной. Вопреки любому романтизму, вопреки любой диалектике, к смерти Бога Ницше относится с недоверием. Ницше – это окончание эпохи наивного доверия, когда приветствовали то примирение человека и Бога, то замещение Бога человеком. Ницше не верит в громкие великие события [476]. Событию требуется много безмолвия и много времени, чтобы оно нашло наконец силы, которые наделят его определенной сущностью. – Несомненно, для Гегеля также требовалось время, чтобы определенное событие обрело свою подлинную сущность. Но это время нужно лишь для того, чтобы смысл «в себе» стал также и смыслом «для себя». Смерть Христа в интерпретации Гегеля означает преодоленную противоположность, примирение конечного и бесконечного, единство Бога и индивида, неизменного и частного; однако христианской совести понадобится пройти через другие фигуры противоположности, чтобы это единство стало также и для себя тем, что оно уже есть в себе. Время же, о котором говорит Ницше, напротив, необходимо для формирования сил, придающих смерти Бога смысл, которого она сама по себе не содержала; сил, наделяющих ее определенной сущностью как чудесным даром извне. У Гегеля же разнообразие смыслов, выбор сущности, необходимость времени являются видимостями, всего лишь видимостями [477].
Всеобщее и единичное, неизменное и частное, бесконечное и конечное – что всё это значит? Не что иное, как симптомы. Чем является это частное, это единичное, это конечное? А кто этот всеобщий, этот неизменный, этот бесконечный? Одно является субъектом, но кто же этот субъект, что это за силы? Другое – предикатом или объектом, но объектом какой воли является этот «объект»? Диалектика даже вскользь не затрагивает вопроса об интерпретации, она никогда не выходит за пределы области симптомов. Она смешивает интерпретацию с развитием неинтерпретированного симптома. Поэтому в природе развития и изменения она не усматривает ничего глубже перестановки (permutation), в ходе которой субъект становится предикатом, а предикат – субъектом. Но тот, кто занимает место субъекта, и тот, кто занимает место предиката, не изменились, они до конца остаются столь же мало определенными, что и вначале, и практически не интерпретируются:
