Бог, человек, животное, машина. Технология, метафора и поиск смысла - Меган О'Гиблин
Вопреки своей репутации атеиста, говорит Иван, это неправда, что он не верит в Бога. Ему совершенно неинтересны аргументы против существования Бога, ведь любой, кто задумывался над этим вопросом, знает, что такие вещи "совершенно непостижимы". Он даже принимает божественный план Бога. Если Бог существует, говорит Иван, то он должен быть непостижимо разумен, и поэтому божественная справедливость не может иметь смысла для "бессильного и бесконечно малого евклидова ума человека". Чтобы подчеркнуть эту мысль, Иван использует аналогию из физики XIX века.
Если Бог существует и если Он действительно создал мир, то, как мы все знаем, Он создал его в соответствии с геометрией Евклида и человеческим разумом, имеющим представление только о трех измерениях пространства. Однако были и есть геометры и философы, и даже некоторые из самых выдающихся, которые сомневаются, что вся Вселенная или, говоря шире, все сущее было создано только в геометрии Евклида; они даже осмеливаются мечтать, что две параллельные прямые, которые, согласно Евклиду, никогда не могут встретиться на земле, могут встретиться где-то в бесконечности.
Иван имеет в виду работу Николая Лобачевского, русского математика, который стал пионером гиперболической геометрии, новой формы теоретической физики, бросившей один из самых ранних вызовов ньютоновской вселенной (в итоге она стала основой для теории относительности Эйнштейна). Пятая аксиома Евклида гласит, что параллельные прямые никогда не могут пересечься, но Лобачевский доказал, что эту аксиому можно изменить и получить связную геометрию. Достоевский, вероятно, познакомился с этой теорией в статье Германа фон Гельмгольца, где это предложение обсуждалось наряду с возможностью существования четырех измерений во Вселенной, что очень волновало русских литераторов. Достоевского больше всего интересовали философские последствия этого открытия - откровение о том, что геометрические аксиомы не являются априорными трансцендентными формами разума, но настолько чужды и парадоксальны для человеческого восприятия, что их невозможно ни визуализировать, ни даже вообразить. Несмотря на отсутствие в то время этого контекста, мне не составило труда понять основную мысль Ивана. "Я пришел к выводу, что, раз я не могу понять даже этого, я не могу рассчитывать на понимание Бога", - говорит он Алеше. "Все подобные вопросы совершенно неуместны для ума, созданного с представлением о трех измерениях".
Странное начало для аргументации против божественной справедливости. Последующий отрывок широко считается одним из самых убедительных в западной литературе изложением проблемы зла, традиция которого восходит к Книге Иова. Я был хорошо знаком с этими аргументами, будучи студентом богословского факультета, хотя ничто в моем образовании не подготовило меня к этому конкретному обвинению. Оказалось, что Ивана интересуют не обычные грехи и ошибки, а то, что часто называют "радикальным злом", - случаи жестокости, пыток и садизма. С самого начала он признает, что не может подробно описать все формы человеческих страданий, и поэтому ограничивается страданиями детей. В качестве доказательств он использует широко разрекламированные случаи жестокого обращения с детьми и анекдоты из военной истории: рассказы о родителях, которые избивали своих детей и запирали их на морозе умирать; о солдатах, которые подбрасывали младенцев в воздух и ловили их на штыки на глазах у матерей ("Делать это на глазах у матери - вот что придавало изюминку забаве", - говорит Иван).
Он рассказывает одну особенно подробную историю, которую, как он утверждает, прочитал в книге по русской истории, о мальчике-крепостном, который бросил камень и ранил гончую генерала-аристократа. В наказание, а может быть, и для развлечения, генерал велел слугам забрать мальчика и его мать и запереть их на ночь в своем поместье. Рано утром следующего дня он собрал во дворе своих егерей и всех гончих, а затем вывел мать и ребенка. Мальчика раздели догола и велели бежать. Как только он оказался на расстоянии, генерал приказал выпустить гончих, и они на глазах у матери разорвали мальчика на куски.
Тут Иван бросает вызов брату. "Ну, что он заслужил? Расстрела?"
Алеша, которому становится плохо, неохотно соглашается: "Расстрелять". Мгновением позже он отказывается от своих слов: "То, что я сказал, было абсурдом".
Ивана это радует, ведь именно в этом и состоит смысл его аргументации: заставить брата признать, что его вера, основанная на милосердии и прощении, противоречит врожденному человеческому чувству справедливости. Алеша странно молчит на протяжении всей этой речи, заставляя читателя, как и меня, подозревать, что младший брат, исповедующий веру автора, готовит столь же мощную теологическую защиту.
Но Иван уже предвосхитил эту защиту. Он признает, что христианская история обещает, что все грехи будут искуплены в конце времен, что мать обнимет убийцу своего ребенка, и оба они подтвердят вечную справедливость Бога. Он находит эту идею отвратительной. Как смеет мать обнимать убийцу своего ребенка? Вечная гармония не стоит стольких страданий. И все же здесь его аргументы начинают саморазрушаться. Он признает, что его неспособность понять Божью справедливость, вероятно, объясняется ограниченностью его человеческого восприятия. "Такая истина не от мира сего и недоступна моему пониманию, - говорит он. Вечный порядок существует в четырех измерениях, но его разум способен понять только три. Здесь он возвращается к метафоре из физики:
Я - букашка, и со всем смирением признаю, что не могу понять, почему мир устроен так, как он устроен... С моим жалким, земным, евклидовым пониманием я знаю лишь, что есть страдание и что нет виновных; что причина следует за следствием, просто и непосредственно; что все течет и находит свой уровень - но это лишь евклидова чепуха, я знаю это.
И все же, в отличие от Иова, который покорился Богу, признав ограниченность своих разумных способностей, Иван отказывается отступать. Очень может быть, говорит он Алеше, что он слишком глуп, чтобы понять высшие цели Бога. Но он не может согласиться с системой, которая противоречит его человеческому чувству справедливости. А инстинкты подсказывают ему, что за гармонию и искупление придется заплатить слишком высокую цену. "Я полностью отказываюсь от высшей гармонии", - заявляет он. "Она не стоит слез одного замученного ребенка... Мне не нужна гармония. Из любви к человечеству я не хочу ее... Я лучше останусь со своим неизжитым страданием и неудовлетворенным негодованием, даже если я не прав". Если рай требует таких страданий, говорит он,
