Единое ничто. Эволюция мышления от древности до наших дней - Алексей Владимирович Сафронов
В работе «Вопросы относительно некоторых способностей, приписываемых человеку» Ч.С.Пирс пишет: «…ни одна мысль, ни одно чувствование сами по себе не содержат никаких других мыслей или чувствований, но все они являются абсолютно простыми и недоступными для анализа; считать, что они состоят из других мыслей или чувствований, так же ошибочно, как и считать, что движение по прямой линии состоит из двух движений, результатом которых оно является; то есть это утверждение – метафора или фикция, параллельные истине. Всякая мысль, какой бы искусственной и сложной она ни была, является, коль скоро она дана непосредственно, просто ощущением, не имеющим частей…»[152]
О том же пишет и другой знаменитый прагматист, У.Джеймс, в «Психологии»: «Ощущения не суть нечто сложное. Основным возражением против попытки Фехнера, по-видимому, должно быть то, что любая различимая степень и любое различимое количество самого ощущения – это нераздельный факт сознания, хотя внешние причины наших ощущений и состоят из многих частей. Каждое ощущение есть непрерывное целое»[153].
Понимание ощущения как непрерывного целого, однако, есть ограничение познания. Такое ограничение мы рассматриваем как влияние биологического или информационного в науке, где организм или единица информации заведомо выступает как единица целесообразности, как атомы смысла или даже пользы. Однако общеизвестно, что атом всегда бывает расщеплён. Поэтому рассмотрим, может ли семиотика копнуть глубже в суть вещей. Есть ли у неё такой потенциал?
Семиотика (наука о знаках) началась по большей части с прагматизма, но, что особенно важно, она имманентно до сих пор включает элемент стремления к пользе. И это по-своему разумно, так как редукция знака к значимости в конечном счёте оказалась весьма полезной. В современном мире мы видим постоянную оптимизацию работы с информацией, и только то, что по-настоящему значимо, теперь воспринимается как знак. На остальное, попросту говоря, нет времени. Однако не правда ли, что это не тот результат, к которому стремился, скажем, Уильям Джеймс? Будучи человеком в высшей степени образованным и добродетельным, Джеймс вряд ли думал о том, что прагматизм может привести к тотальному упрощению работы человека с информацией. Действительно, если в информации для данного человека нет никакой пользы, то зачем тратить на неё силы. Оборотная сторона такого прагматизма – спекуляция фактами, стремление довести любую информацию до степени значимой, жизненно важной.
Конечно, говоря о У.Джеймсе или Ч.С.Пирсе, мы не имеем в виду бытовой прагматизм, часто выражающийся в банальной лени современного человека ставить перед собой амбициозные задачи. Прагматизм – это прежде всего пространство методологической свободы, позволяющее выбор всего и вся, от инструментов познания до законов природы, ради достижения практических целей, удовлетворения важнейших потребностей, решения актуальных проблем. При этом представляется, что прагматизм – это половинчатая редукция, делающая только первый (биологический) шаг от знака к значимости, но неспособная ничего сообщить о самих целях, о самой целесообразности тех или иных проблем, потребностей и т. д.
Говоря о значимости, Джеймс призывает нас быть морально сильными: «Поступок не имеет никакой нравственной ценности, если он не был выбран из нескольких одинаково возможных. Бороться во имя добра и постоянно поддерживать в себе благие намерения, искоренять в себе соблазнительные влечения, неуклонно следовать тяжёлой стезёй добродетели – вот характерные проявления этической способности. Мало того, всё это лишь средства к достижению целей, которые человек считает высшими. Этическая же энергия par excellence (по преимуществу) должна идти ещё дальше и выбирать из нескольких целей, одинаково достижимых, ту, которую нужно считать наивысшей. Выбор здесь влечёт за собой весьма важные последствия, налагающие неизгладимую печать на всю деятельность человека»[154].
Попытки Джеймса показать, чтó такое лучший поступок и что он заключается в том, чтобы не идти путём наименьшего сопротивления, следует признать неуспешной надстройкой на теле прагматизма. Современный деятельный человек, исходящий из практической пользы, очень часто просто впадает в апатию из-за неспособности получить ответ, к чему же всё-таки стоит стремиться такими невероятными усилиями и с таким завидным упорством. В лучшем случае такой человек находит себе ценностный ориентир в других людях.
Рассуждения о знаке приводят к осознанию кризиса современного сциентизма, который происходит, казалось бы, во время самого расцвета науки и техники, поражающей нас почти каждый день. В то же время мы видим, как быстро ширится пропасть между теми, кто занимается наукой, и теми, кто потребляет её плоды. И пропасть эта вовсе не в том, что одним интересно, как устроен мир, а другим – нет, как можно было бы подумать, а в том, что учёные и все остальные живут в принципиально разных знаковых системах. Если для учёных знаки всё ещё имеют «привкус» отражения какой-то реальности, то у потребителей науки просто нет никакой возможности почувствовать этот «привкус».
Деятельность учёных отодвигает границу знаков, которые ещё соприкасаются с реальностью, слишком далеко от бытовых представлений зрелого человека. В тот момент, когда ребёнок окончательно погружается в мир потребления знаков (созданных другими), он оказывается полностью отрезан от того, что мы бы назвали возможностью редукции к более глубокой онтологии, чем онтология значимости, ценности (или пользы).
Что же лежит за границей пользы? Существуют ли там знаки? Ещё Платон утверждал, что если что-то не освещается светом блага, то его невозможно и познавать. Иными словами, бесполезное непереводимо в знаки (как их понимает прагматизм). Однако благо, в самом деле, продукт биологической природы, в которой есть место жизни и смерти, тогда как мир в целом, к счастью или несчастью, значительно больше его биологической прослойки. Много ли беды, что погибнет Вселенная, в которой не существует и никогда не может появиться ни одной живой души? В то же время такую Вселенную можно было бы познавать. Так к чему в таком случае на втором шаге редуцирует значимость? Чем ещё более общим можно было бы фундировать существование знаков?
Вопрос крайне непростой, тем более что сами знаки, кажется, появились тоже ради пользы – ради обособления организма, коммуникации и объединения усилий разных живых существ или даже для слаженной работы белков (биосемиотика).
Принято считать, что знак имеет место тогда, когда что-то одно обозначает другое (в более общем смысле – является моделью другого или правилом интерпретации одного другим). Однако для реализации такого, казалось бы, непритязательного условия онтология уже должна содержать систему и в ней должен быть
