В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль - Сара Бейквелл
Для Хайдеггера угроза техники выходит за рамки практически обоснованных страхов послевоенных лет: выходящие из-под контроля машины, взрывы атомных бомб, утечки радиации, эпидемии, химическое заражение. Напротив, это онтологическая угроза реальности и самому человеку. Мы боимся катастрофы, но катастрофа, видимо, уже наступила. Однако надежда есть. Хайдеггер обращается тут к Гёльдерлину:
Но где опасность, там вырастает
И спасительное.
Если мы уделим надлежащее внимание технике, а точнее, тому, что техника открывает нам о нас и нашем бытии, мы сможем проникнуть в истину человеческой «принадлежности». Отсюда мы можем найти путь вперед — а это, учитывая Хайдеггера, означает возвращение назад, к истокам истории, чтобы найти в прошлом давно забытый источник обновления.
Хайдеггер продолжал работать над этим материалом в течение многих лет. Большинство из этих мыслей собралось в полную версию его «Вопроса о технике», которую он прочитал в виде лекции в Мюнхене в 1953 году перед аудиторией, включавшей физика-атомщика Вернера Гейзенберга — человека, который, безусловно, знал многое о проблематике материи и энергии.
Параллельно Хайдеггер продолжал дорабатывать другие труды, начатые в 1930-х годах, некоторые из которых предлагали более положительное видение роли человечества. Одним из них было «Исток художественного творения»[64], которое в переработанном виде появилось в 1950 году в книге Holzwege («Разговор на проселочной дороге»[65]). Там он использовал понятие, заимствованное у средневекового немецкого мистика Майстера Экхарта: Gelassenheit, что можно перевести как «отрешенность».
Отрешенность стала одним из важнейших понятий у позднего Хайдеггера, обозначающим безразличное отношение к вещам. Это звучит просто. «Что может быть проще, — спрашивает Хайдеггер, — чем позволить бытию быть таким, какое оно есть?» Однако это совсем не легко, потому что это не просто вопрос равнодушного отстранения и предоставления миру заниматься своими делами. Мы должны повернуться к вещам, но так, чтобы не «бросать им вызов». Вместо этого мы позволяем каждому бытию «покоиться на самом себе в собственном бытии».
Это то, чем современная техника не занимается, но некоторые виды человеческой деятельности способны на это, и в первую очередь искусство. Хайдеггер пишет об искусстве как о форме поэзии, которую он считает высшей человеческой деятельностью, но слово «поэзия» он использует в широком смысле, чтобы обозначить гораздо больше, чем просто расположение слов в стихах. Он прослеживает его греческий корень poiesis — делать или создавать — и снова цитирует Гёльдерлина, говоря: «поэтически живет человек на этой земле». Поэзия — это форма бытия.
Поэты и художники «отрешаются», но они также позволяют вещам выйти наружу и раскрыться. Они помогают облегчить вещи в «непотаенность» (Unverborgenheit), что является хайдеггеровской интерпретацией греческого термина aletheia, обычно переводимого как «истина». Это более глубокий вид истины, чем простое соответствие высказывания реальности, как, например, когда мы говорим: «Кошка лежит на коврике» и указываем на коврик, на котором лежит кошка. Задолго до того, как мы сможем это сделать, и кошка, и коврик должны «раскрыть потаенность». Они должны выйти из укрытия.
Дать вещам возможность раскрыть себя — это и есть особый вклад человека. Мы — «просвет», Lichtung, своего рода открытая и светлая лесная поляна, на которую все сущее может робко шагнуть вперед, как олень из-за деревьев. Или, возможно, следует представить себе существ, входящих на поляну, чтобы танцевать, подобно птице-шалашнику в подлеске. Было бы упрощением отождествлять просвет с человеческим сознанием, но идея примерно такова. Мы помогаем вещам выйти на свет, осознавая их, и мы осознаем их поэтически, что означает, что мы уделяем им почтительное внимание и позволяем им проявить себя такими, какие они есть, а не такими, какими мы хотим их видеть.
Хайдеггер не использует здесь слово «сознание», потому что — как и в своих предыдущих работах — он пытается заставить нас думать о себе радикально иначе. Мы не должны думать о сознании как о пустой пещере или как о контейнере, наполненном представлениями о вещах. Мы даже не должны думать о нем как о стреле, выпускающей стрелы интенциональности, как в ранней феноменологии Брентано. Вместо этого Хайдеггер заманивает нас в глубины своего Шварцвальда и призывает представить себе щель, в которую проникает солнечный свет. Мы остаемся в лесу, но предоставляем относительно открытое место, где другие существа могут на мгновение понежиться. Если мы этого не делали бы, сущее так и осталось бы в этих зарослях, сокрытое даже от самое себя. Если перефразировать метафору, то у существ не было бы места для выхода из своей скорлупы.
Астроном Карл Саган начал свой телесериал «Космос: персональное путешествие» в 1980 году словами о том, что человеческие существа, хотя и сделаны из того же материала, что и звезды, обладают сознанием и поэтому являются «способом познания космосом самого себя». Мерло-Понти также цитировал своего любимого художника Сезанна, сказавшего: «Пейзаж мыслит себя во мне, а я — его сознание». Это нечто похожее на то, что, по мнению Хайдеггера, человечество вносит в землю. Мы не состоим из духовного небытия; мы являемся частью бытия, но мы также приносим с собой нечто небольшое, но совершенно особое: небольшое открытое пространство, возможно, с тропинкой и скамейкой, как та, на которой когда-то сидел юный Хайдеггер, делая домашние задания. Но сквозь нас происходит чудо.
Именно такие вещи приводили меня в восторг, когда я читала Хайдеггера в студенческие годы, — и меня больше всего впечатлил этот Хайдеггер после «поворота», хотя он и был труден для понимания. Прагматичный материал «Бытия и времени» с примерами в виде молотков и оборудования был весьма глубок, но лишен этой сокровенной и озадачивающей красоты. Поздний Хайдеггер сам пишет поэзию, хотя он продолжает настаивать, как это делают философы, что все обстоит именно так; это не только литературный прием. Перечитывая его сегодня, часть меня говорит: «Ну и чепуха!», а другая очаровывается заново.
Если отбросить красоту, то поздние работы Хайдеггера также могут вызывать беспокойство, поскольку в них все отчетливее видится мистическое представление о том, что такое быть человеком. Если говорить о человеке в основном как об открытом пространстве или просвете или как о средстве «отрешенности» и поэтического обитания на земле, то, похоже, речь не идет ни о каком узнаваемом человеке. Старый добрый Dasein стал еще менее человечным, чем когда-либо. Он стал элементом леса. В представлении себя как растительного или геологического образования или пространства в ландшафте есть своя прелесть
