Эдвард Уилсон - О природе человека

Затем поиск ценностей выйдет за пределы чисто утилитарных расчетов генетической приспособленности. Хотя естественный отбор всегда будет основным двигателем эволюции, он проявляется через каскад решений, основанных на вторичных ценностях, которые исторически служили основными механизмами выживания и репродуктивного успеха. Эти ценности в значительной степени определяются самыми сильными нашими эмоциями: энтузиазмом и обострением чувств от новизны ощущений; восторгом открытий; чувством триумфа от победы в битве или спорте; спокойным удовлетворением от разумного и правильного альтруистического поступка; этнической и национальной гордостью; силой семейных уз; спокойным биофилическим наслаждением от близости животных и растений{204}.

Необходимо расшифровать нейрофизиологию подобных реакций, а их эволюционная история еще ожидает реконструкции. В них проявляется некий принцип сохранения энергии — акцент на любую из них в ущерб остальным все равно повышает общий потенциал. Поэты отлично это понимали. Вот, например, о чем писала Сафо:

Конница — одним, а другим — пехота, Стройных кораблей вереница — третьим...

А по мне — на черной земле всех краше Только любимый...

Хотя у нас нет способов оценить эти энергии, думаю, психологи согласятся с тем, что их можно направлять иначе, при этом не теряя силы, потому что разум всегда стремится сохранить определенный уровень порядка и получить эмоциональное вознаграждение. Недавно полученные свидетельства показывают, что сновидения возникают, когда во время сна гигантские волокна ствола активизируются и активизируют кору головного мозга. В отсутствие нормальной сенсорной информации, поступающей извне, кора реагирует тем, что вызывает образы из банка памяти и формирует весьма правдоподобные истории{206}. Аналогичном образом разум будет постоянно порождать мораль, религию и мифологию, а затем подкреплять их эмоциональной силой. Когда слепые идеологические и религиозные убеждения опровергаются, их место быстро занимают новые, порожденные разумом. Если постоянно обучать кору головного мозга приемам критического анализа и предоставлять ей проверенную информацию, разум и на этой основе сумеет построить определенную мораль, религию и мифологию. Если разум убедить в том, что его парарациональная деятельность несовместима с деятельностью рациональной, он разделится на две части, чтобы оба вида активности спокойно существовали рядом друг с другом.

Мифопоэтические устремления можно укротить и превратить в обучение и рациональное стремление к прогрессу человечества. Но для этого нужно окончательно признать, что научный материализм сам по себе является мифологией в самом благородном смысле слова. Поэтому я хочу еще раз напомнить о том, почему я считаю научные идеалы выше религиозных. Наука постоянно добивается успеха в объяснении физического мира и управлении им. Наука — процесс саморегулирующийся, она открыта для всех разумных и осуществимых проверок. Наука готова изучать все — и светское, и священное. Наука может даже объяснить традиционную религию на основе механистических моделей эволюционной биологии. Последнее достижение является важнейшим. Если религия (в том числе и догматические светские идеологии) может быть подвергнута систематическому анализу и объяснена как результат эволюции мозга, она навсегда перестанет быть внешним источником морали, а решение второй дилеммы станет практической необходимостью.

Сутью научного материализма является эволюционная эпопея. Давайте еще раз вкратце повторим ее основные моменты. Законы физических наук согласуются с законами наук биологических и социальных и могут быть связаны с ними цепью причинных объяснений. Жизнь и разум имеют физическую основу. Мир, как мы его знаем, сформировался на основе более ранних миров, подчинявшихся тем же самым законам. Вселенная, какой мы ее знаем сегодня, является предметом материалистических объяснений. Эпопея эволюции может бесконечно взлетать и падать, но самые глобальные ее утверждения не могут быть доказаны раз и навсегда.

Я считаю эволюционную эпопею лучшим мифом, какой только может быть у человечества. Его можно корректировать, пока он максимально не приблизится к истине в том смысле, насколько способен оценить истину человеческий разум. И если это случится, мифопоэтические требования разума должны будут как-то совпасть с научным материализмом ради восстановления нашей энергии. Есть способы осуществления подобного сдвига честно и без догматизма. И один из них — укрепление отношений между естественными и гуманитарными науками. Великий британский биолог Дж. Б. С. Холдейн так сказал о науке и литературе: «Я абсолютно убежден, что наука намного лучше стимулирует воображение, чем классика, но результаты такого стимулирования обычно не становятся всеобщим достоянием, потому что ученые как класс лишены какого бы то ни было восприятия литературной формы». И действительно, теория возникновения вселенной в результате большого взрыва 15 миллиардов лет назад, выдвинутая астрономами и физиками, гораздо поразительнее, чем первая глава Бытия или ниневитский эпос «Гильгамеш». Когда ученые с помощью математических моделей показывают начало физических процессов, они говорят обо всем — в буквальном смысле обо всем! Когда они устремляются вперед к пульсарам, сверхновым звездам и столкновению черных дыр, они преодолевают расстояния и раскрывают тайны, которых не могли вообразить себе прошлые поколения. Вспомните, как Бог высмеивает Иова, подавляя его идеями, недоступными для человеческого разума:

«Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла? Препояшь ныне чресла твои, как муж: Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне... Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны? Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты врата тени смертной? Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это»{207}.

Да, мы знаем все это. Мы можем объяснить. Задачи Иеговы были решены, и ученые смогли обнаружить и решить еще более великие тайны и загадки. Нам известна физическая основа жизни. Мы примерно понимаем, как и когда зародилась жизнь на Земле. В лабораториях создаются новые виды. Эволюция прослежена до молекулярного уровня. Гены могут быть пересажены из одного организма в другой. Молекулярные биологи обладают почти всеми знаниями, необходимыми для создания элементарных форм жизни. Наши космические аппараты, отправленные на Марс, передали нам фотографии этой планеты и результаты химического анализа почвы. Могли ли создатели Ветхого Завета представить себе нечто подобное? А ведь процессы великих научных открытий все еще продолжаются{208}.

Тем более удивительно, что высокая культура западной цивилизации существует вне естественных наук. В Соединенных Штатах интеллектуалами считают тех, кто работает преимущественно в области социальных и гуманитарных наук{209}. Их размышления лишены языка химии и биологии, словно человечество все еще остается пораженным зрителем разворачивающейся перед ним физической реальности. На страницах The New York Review of Books, Commentary, The New Republic, Daedalus, National Review, Saturday Review и других литературных журналов преобладают статьи, прочитав которые можно подумать, что развитие науки застопорилось где-то в XIX веке. Авторы чаще всего рассказывают исторические анекдоты, излагают давно устаревшие теории человеческого поведения, оценивают текущие события в соответствии с личной идеологией — и все это оживляется приятными, но утомительными приемами пенообразования. Современная наука все еще считается деятельностью по решению проблем, набором технических чудес, ценность которых должна оцениваться с помощью более высоких идеалов. Многие ученые «гуманисты» выходят за пределы научного материализма и участвуют в культуре — порой в качестве экспертов, а порой в качестве писателей. Но они почти никогда не пытаются закрыть пропасть между двумя разумными мирами. За редким исключением эти люди являются прирученными учеными, символическими эмиссарами культуры, которую их хозяева считают варварской, все еще не достойной письменности. Они унижены ярлыком популяризаторов, который почему-то воспринимают с удивительной готовностью. Очень немногие великие писатели, которым удалось растревожить глубины человеческого разума, когда-либо писали о реальной науке в ее собственных терминах. Понимают ли они природу этой проблемы?

Желаемый сдвиг внимания мог бы произойти более легко именно сейчас, когда человеческий разум является предметом целой сети причинных объяснений. Каждой эпопее нужен герой — и разум может стать таким героем. Даже астрономы, привыкшие размышлять о десятках миллиардов галактик и о расстояниях, чуть уступающих бесконечности, согласятся с тем, что человеческий мозг — это наиболее сложное устройство из всех нам известных, и исследовать его должны все основные естественные науки. Ученые, занимающиеся социальными и гуманитарными науками, не исключая и теологов, со временем поймут, что научному натурализму суждено изменить основы их системных исследований, дав новое определение самому ментальному процессу{210}.