Теории современного искусства - Александр Викторович Марков
Здесь немного отвлекусь и скажу, что когда я говорю о современной философии, я говорю о том, что условно называю «философским настроем» или «философским климатом», с еще большей долей условности. Так я назы ваю то, какие аналогии и перемычки между понятийными построениями считаются в данной традиции допустимыми, при том, что в другой традиции они допустимы не будут. Например, в нашей философии очень часто «строгость» отождествляется с «буквализмом» (например, мои переводы Платона и Аристотеля бранили за небуквапь- ность), чего нельзя допустить ни в аналитической американской философии, где строгость является научным стандартом, ни в континентальной, где строгость важна при постановке вопроса, которая может быть сколь угодно необычной, но должна быть выверенной. Или в континентальной философии нормой является показывать и доказывать сконструированность того, что мы обычно считаем постановкой вечных вопросов.
Например, Ален де Либера, крупнейший современный французский историк философии, доказал, что метод сомнения Декарта восходит к позиции сторонников арабской философии Аверроэса в парижском университете — им, учившим о независимости мышления от тела, было запрещено обсуждать догматические вопросы (что они смогут сказать о воплощении!), но разрешено было ставить новые вопросы в рамках дискуссий в логике и риторике. В результате спор богословов с аверроистами привел к тому, что рассуждение начиналось с сомнения, а не просто с изложения чужой точки зрения с целью оспорить, потому что логика и риторика, как область «правдоподобного» и «представляющегося достоверным», включает в себя некоторые сомнения из-за несовершенства языкового выражения, и так через несколько веков возник метод Декарта, имеющий тем самым институциональные, а не интеллектуальные истоки. А в американской аналитической философии можно сказать, что sense или mind как основные понятия должны быть сначала развернуты, а потом уже операционально использованы, поэтому сами споры и дискуссии в аналитической философии и ста новятся возможны, раз опорные понятия и являются такими концентраторами дискуссий. Поэтому прежде чем мы используем философский аргумент, надо выяснить не только насколько он применим к современному искусству, но и внутри какого настроя он уже осуществился. Например, теория цифрового искусства подразумевает настрой, исходящий из того, что есть не только режимы существования предметного мира, но и режимы раскрытия навстречу предметности, и они равноправны. Если мы будем говорить о неравноправии этих режимов, например, что раскрытие важнее существование, мы придем к киберготике или акселерационизму, а не к теории цифрового искусства.
Теоретиком цифрового искусства является, например, Бернар Стиглер, по-русски доступна его статья, точнее, лекция «Дух Просвещения в эпоху философской инженерии» (2012), но вообще он автор важной концепции неган- тропологии, сопротивляющейся абсолютизации антропоцена, власти человека над природой, на которую часто сейчас ссылается Обрист. Основная мысль этой работы состоит в том, что отношение к цифровым технологиям не может быть только пользовательским, нельзя исходя из старых привычек использовать новые технологии, подчиняя их созданным в старых рамках задачам. Наоборот, человеческий мозг должен раскрыться в сторону свободного производства информацией и обмена ею, примерно как он до этого раскрылся в сторону сначала свитка, содержавшего линейные сведения, а потом и кодекса, книги со страницами, формировавшего уже сложные образы. Известно, заметим, что христианство во многом победило благодаря своей мобильности: Евхаристию можно было совершать в любом месте, а не только в готовых храмах, а громоздкий свиток был заменен на кодекс, позволявший сопоставлять разные места в Библии и тем самым формировать религиозный аргумент, уже не связанный напрямую с традицией понимания. Были и другие пути развития религии, просто бравшие научные достижения и применявшие их к своему медийному содержанию: например, иудейская каббала взяла учение о числовой гармонии, соединила его с привычкой развертывать свиток, что мир творится как будто развертывается свиток, и получилось, что мир состоит из гармоний чисел и букв, которые надо уметь наблюдать. Или ранний ислам добился огромных прорывов в математической науке, предположив, что и кодекс, Коран, существовал вечно, был как бы программным кодом всего мира, так что в результате в науке появились алгоритмы (арабское слово, в честь аль-Хорезми), алгебра (тоже узнаём арабское «аль»), возможность как бы создавать первые компьютерные программы.
Сейчас, согласно Стиглеру, информационные сети стали всемирными, и потому нужно соотносить их эффекты не с культурными привычками (паттернами поведения), а с работой нашего мозга на нейронном уровне. Нужно смотреть, не как изменились наши привычки при пользовании компьютером, а произошел ли апгрейд (повышение качества) нашей нейросети, и насколько искусно поэтому мы можем воспринимать окружающий мир, и окружающий мир воспринимать нас. Кстати, Борис Гройс в одной из статей очень остроумно, как всегда, заметил, что не случайно к информационной технике прилагают слово «поколение» — новое поколение компьютеров, мобильная связь такого-то поколения — потому что просто поколение людей не может уже стабилизировать себя, «стабилизировать копию в качестве копии и стабилизировать оригинал в качестве оригинала», потому что современная техника позволяет делать точные копии и умножать оригиналы. Значит, именно машина определяет границы, сколько копий (или оригиналов) и какого качества за какое время будет произведено, а значит, диктует духовное содержание жизни при каждом «поколении». Но вернемся к Нику Ланду, а то его немного уже подзабыли.
Очень интересная параллель рассуждениям Ланда находится в социологии техники Люси Сачмен. Недавно в русском переводе вышла ее книга «Реконфигурация отношений человек — машина» (2006). Сачмен рассуждает так: работа, скажем, бухгалтерии подчиняется некоторому количеству писаных инструкций — приходить на работу вовремя, не загромождать стол лишними вещами, брать трубку телефона. Но еще больше инструкций неписаных: брать трубку сразу, располагать на столе вещи в заведенном порядке, приходить и сначала всех приветствовать, а после садиться за стол. Некоторые из этих неписаных правил усваиваются интуитивно, некоторые вырабатываются в ходе гашения конфликтов, но во всех случаях они обеспечивают устойчивую работу и устойчивое развитие системы, как и любое соблюдение ритуалов и правил.
Но Сачмен поставила вопрос, что происходит, когда в этот мир приходит машина, которая может отвечать на звонки, выравнивать и систематизировать документы, определять затраты времени, переподчинять себе многое в производстве? Ведь нельзя все правила и ритуалы просто поручить машине. Происходит сложная адаптация всего производства к этой «акселерации», к машине, которая выполняет правила быстрее человека. Иногда эти адаптации оказываются не очень удачными, например, когда компьютером пользуются просто для набора текстов или счета, или когда электронный документооборот дублируется бумажным. Но иногда такие адаптации вполне могут догнать технику, если принимаются нестандартные решения: появляется новый тип сортировки документов, используются прогностические возможности машины в бухгалтерском учете, или машине поручается
