Теории современного искусства - Александр Викторович Марков
Мортон рассуждает примерно так. Вокруг человека с самого начала его обучения выстраивают границы, например, сводят природу к тому, что изображается на картинке в букваре, к тому, что стоит в кабинете биологии, ну самое большее, могут вспомнить о природе человека (как у нас в «Евгении Онегине» «автор знает боле / природу, чем Шатобриан» — человеческие нравы, насколько человек может оказаться благородным или подлым). Получается, что природу можно в любой момент, как выражается Мортон, «поставить на паузу»: сделать каким-то застыв шим, постоянно наблюдаемым объектом. Но природа не такова: в природе есть вещи опасные и жуткие, вещи завораживающие и ошеломляющие, которые при соприкосновении с ними меняют сознание человека. Конечно, мы можем заметить, что очень часто стремление увидеть в природе порядок помогает защитить человека от больших ужасов: есть очень интересное эссе современного русского поэта Полины Барсковой, работающей в США, о советском писателе Виталии Бианки, писавшем книги для детей о повадках животных. Барскова доказывает, что при всем внешнем простодушии, рассказы Бианки написаны по образцу страшных сказок, и это построение помогло писателю справиться с пережитым, арестами (Бианки помнят в Бийске, жившего там под чужим именем) и блокадой, не ожесточиться и не сойти с ума. Холодный взгляд естествоиспытателя, в соединении с механикой сказочного сюжета, позволил Бианки не утратить разум, хотя ему приходилось скрываться от ареста, жить под чужими именами, и при этом он продолжал создавать музеи природы как выражение живого опыта.
Но Мортон говорит о том, каким роковым стало превращение природы в музей готовых чучел, в предмет наблюдения, разложенный по полочкам, уже не оставляющий места для живого опыта. Здесь он обращается к тому, чем много занимался, к романтической литературе. Казалось бы, в романтизме природа обретает собственный голос: она становится грозной, непредсказуемой, превышающей человека стихией — так, романтики боялись наступления нового ледникового периода. Но на самом деле романтизм только закрепил привилегию человека. Во-первых, за природой, в том числе за природой человека, в нем всегда наблюдают: мы следим за приключениями романтического героя, но не переживаем их. Мы знаем о перипетиях души героя не потому, что они стали фактом и нашего душевного существования, но потому, что романист на них указал. Во-вторых, хотя вроде бы природа враждебна романтическому субъекту, она оказывается тесно и интимно привязана к нему через систему символов: любая природная катастрофа, ледник или извержение вулкана, оказывается вполне приемлемым символом душевных метаний.
Поэтому в английском романтизме природа символич- на, магична, полна многих существ, которые загадочны, но могут подружиться с человеком. Это доказывает любое современное фэнтези, университетский роман, вроде «Одержимость» («Обладать») А. Байетт или тот же «Гарри Поттер» Дж. Роулинг: мандрагоры и Мелюзины появляются там как уже часть английского ландшафта, они уже усвоены литературой, и английский современный читатель может не знать, кто такие Аполлон и Музы, если не изучал этого в школе, но знает точно, что делают гномы, а что феи. У нас такого нет: конечно, в Серебряном веке издавались иллюстрированные сказки с лешими и кикиморами, но это всё в основном злые и малоприятные духи, поэтому значительного места в нашем воображаемом они не заняли, баба-яга это скорее такая героиня анекдота.
Мортон говорит, что современная «светлая» экология исходит из того, что мы знаем, что такое природа, и нам только осталось встроить в нее человека, приказать человеку стать частью природы, — и тогда человек начнет ее беречь. Но, как замечает мыслитель, такой подход не спасает природу, а просто превращает природу пусть в очень сложный, но конструктор, в который человек может встраиваться на правах одной, в конце концов заменимой детали, а все прочие детали в этом конструкторе окажутся тогда тоже заменимыми. Мортон требует начать мыслить по-другому, говоря не о явлениях природы или экологических единицах, но о «гиперобъектах», которые могут включить в себя и условия своего наблюдения, и собственную смерть, и собственное самоутверждение над смертью.
Кроме термина «гиперобъект», Мортон ввел еще один важный термин, «антропоцен»: геологический период, связанный с жизнедеятельностью человека. Например, ясно, что пластик и бетон уже покрыли землю определенным слоем, который можно рассматривать как вредоносный, а можно приравнивать к любому другому слою — когда-то деревья образовали нефть, а теперь человек образовал бетон, стекло и пластик. При этом для Мортона не просто продукты и отходы производства меняют землю: например, ядерные испытания оставляют после себя радиацию, меняют радиационный фон планеты, а значит, меняют и те линии, по которым далее будет выстраиваться освоение планеты.
Экологический кризис сделал «гиперобъекты» видимыми: мы понимаем, что может произойти таяние северных льдов, может закончиться пресная вода, или все леса могут быть поражены прежде не выявленным заболеванием. Традиционная экология пытается просто блокировать отдельные практики: ограничивать выбросы в атмосферу, запрещать охоту, блокировать свалки. Это правильные, но частичные меры: например, мы видели, что, хотя свалки изолируются, а сжигание мусора как бы уничтожает его, на самом деле ландшафт, в том числе социальный, меняется на десятки километров вокруг. Поэтому правильнее было бы говорить о «гиперобъекте» леса или пустыни, который оказывается затронут этим вторжением.
Итак, для Мортона существует не природа как таковая, а отдельные объекты, в число которых входит и человек. В таком случае человек не встраивается в природу как фактор, но скорее, страдает так же, как и природа, и может с достаточной чуткостью, привлекая современные приборы и современные речевые стратегии, осознать это страдание и придумать, что делать дальше.
Идеи Мортона сразу напоминают об одном важном русском проекте: книге «Лес» В. В. Бибихина. Бибихин исходил из того, что современный человек стремится спрятаться в цивилизации как в лесу, затеряться среди домов и телепередач, возбуждающего кофе и транспортных узлов. Не только крупные города напоминают каменные джунгли, но и современная деревня или ферма соприкасается с тем же телевидением или бытовыми вещами. Но
