М. Хлебников - «Теория заговора». Историко-философский очерк
Конспирологическое же сознание оказывается невосприимчивым к такого рода моментам. Не замечаются несоответствия между заявленной биографией Купера и реальностью, в которой кадровый офицер военно-морской разведки имел звание петти-офицера второго класса, соответствующее званию старшины в российском флоте, что явно не позволяло занимать ему экспертную должность в разведывательных органах. Все названные ошибки в книге Купера и несовпадения между его реальной биографией и той, которую он сам хотел считать подлинной, снимаются событиями ноября 2000 года. Тогда М. У. Купер погиб в перестрелке с представителями службы шерифа, пытавшимися его арестовать по обвинению в ряде преступлений, включая вооружённое ограбление при отягчающих обстоятельствах и традиционное для правых американских диссидентов уклонение от уплаты налогов. Рейнольдс отмечает, что насильственная смерть конспиролога снимает все претензии к вопросам его биографии и степени достоверности его книг и выступлений: «Он был убит, говорят его почитатели, потому что знал слишком много правительственных тайн. Его послужной список, по их мнению, подменили, чтобы устранить любые сведения о его причастности к военной разведке. И вместе с ним оказалась погребена правда о Розуэлле, убийстве Кеннеди, террористических атаках 11 сентября, “группе Джеисона”, истинных причинах отставки Ричарда Никсона и других событиях, за которыми стоят тайные общества»{246}. Как мы видим, трагическая гибель Купера не только обосновывает истинность его гипотез, касающихся событий уже произошедших, но и априорно предполагает это в отношении событий, наступивших после его смерти. Абстрагируясь от биографии конкретного американского конспиролога, сделаем ряд выводов, касающихся общих механизмов функционирования «теории заговора».
На наш взгляд, в основании конспирологического дискурса лежит ретроспективный способ понимания истории. Ретроспективность реализуется в последующем в сопоставлении исходного тезиса с теми или иными историческими фактами и событиями, что, по мнению конспирологических авторов, обеспечивает «теории заговора» объективный, «внеличностный» характер. Значение ретроспективности объясняется тем, что история как совокупность фактов и явлений, толкуемых в качестве истинных или достоверных, для конспирологического сознания служит своего рода «внешним каркасом», под которым скрывается истинное ее содержание. Правильность конспирологического толкования подтверждается самой масштабностью подхода, когда события далекого прошлого обосновывают в своей совокупности верность «теории заговора».
Особо обратим внимание на то, что конспирологические авторы в своих сочинениях, как правило, независимо от уровня образования, информированности и т. д., принципиально используют устоявшуюся схему. В начале работы читатель получает ссылку на ту или иную информацию, не имеющую внешне конспирологического толкования. Как правило, это события всем хорошо известные, в определённой степени актуальные, они рождают в сознании читателя вполне определённую, чаще всего негативную, реакцию.
В качестве примера обратимся к сочинению С. Нилуса «Близ есть, при дверех», получившей широкую популярность благодаря включению в него «Протоколов сионских мудрецов». Обширное вступление Нилуса начинается со следующего неожиданного «геополитического» пассажа: «Что выйдет из милитаризации Востока на европейский образец, одному Богу известно. Во всяком случае, те дальние экспедиции, в которые пустились европейские государства с полвека назад, часто давали результаты, обратные ожиданиям, которые на них возлагались: ни Англия, ни Франция, ни Россия, надо полагать, совсем не ожидали, что выведут азиатские народы с их насиженных гнёзд и бросят их на остальной мир в явно неудержимом устремлении»{247}. Обозначив, таким образом, исходную точку своих концептов, автор предлагает нам «истинную» интерпретацию этого события, которое становится более значимым, более ясным лишь при подключении конспирологической схемы. Наличие первоначального посыла, истинность которого не вызывает сомнения, придаёт построениям «теории заговора» внешне объективный характер, при котором создаётся впечатление, будто автор выступает не в качестве творца, но как беспристрастный хроникер.
Весьма показательно, что данная логика обнаруживается и в работах, создатели которых достаточно критически относятся к «теории заговора». Так, весьма последовательный критик «теории заговора» У. Эко, в одной из своих работ неожиданно говорит об «экстремистской террористической организации “Чёрная сотня”»{248}, что не только не соответствует исторической действительности, но и свидетельствует об имманентном влиянии конспирологического мышления. Обозначенная тенденция проявляет себя в работах различного уровня: от рассчитанных на широкую публику, но всё же сохраняющих признаки научности, до сочинений, носящих академический характер.
Обратимся к весьма показательному ряду примеров, наглядно подтверждающих наш тезис о влиянии «теории заговора» на «неконспирологических» авторов. Д. Робинсон, современный американский исследователь истории масонства, в своей работе «Масонство. Забытые тайны» одной из своих целей провозглашает создание истинной истории возникновения масонства, свободной от ложной сенсационности и фантазий. Робинсон декларирует следующее положение: «Мы попытались выдвинуть разумные объяснения почти всех этих тайн, объяснения, подкрепляющие нашу главную гипотезу»{249}. Посвятив критическому разбору конспирологических сочинений на масонскую тематику целую главу с красноречивым названием «Сфабрикованные тайны», Робинсон сосредотачивает своё внимание на анализе книг известного британского журналиста и писателя С. Найта. Найт в целом ряде сочинений излагает свою версию возникновения и бытования масонства: «Братство», «Тайный мир масонов», «Джек-Потрошитель: тайна раскрыта». Английский журналист, действительно, не в свободной от сенсационности манере рисует довольно-таки мрачную картину деятельности масонства, фрагментами которой становятся поклонение дьяволу, крупные финансовые и политические аферы и даже сотрудничество с КГБ. В книге «Джек-Потрошитель: тайна раскрыта» делается вывод о прямой причастности масонов к знаменитым убийствам в Лондоне в 80-е годы XIX столетия. Поэтому слова Робинсона по поводу критикуемых им авторских установок нельзя не признать хотя бы отчасти справедливыми: «Из этой книги мы узнали, каким образом можно превратить любой факт в его противоположность, излагая его не полностью или вне контекста. Мы поняли, до каких крайностей можно дойти в стремлении втиснуть факты в рамки тенденциозной концепции»{250}. Оценив по достоинству критическую часть сочинения Робинсона, обратимся к его содержательной стороне. Концептуальное ядро работы составляет анализ европейских событий конца XIV — начала XV вв. Описывая известное восстание У. Тайлера в 1381 г., автор приходит к следующему выводу: «Есть все основания утверждать, что в Англии XIV в. мог быть только один инициатор кровавых событий восстания Уота Тайлера. Им было “тайное общество”, которое впоследствии стало Орденом свободных и организованных каменщиков»{251}. Следует напомнить, что для большинства западных исторических конспирологических моделей именно деятельность ордена тамплиеров служит своеобразной точкой отсчёта бытования «тайных обществ» в европейском социокультурном пространстве. Опровергая очевидную заданность и схематичность антимасонских сочинений, Робинсон, таким образом, в итоге не просто следует конспирологической логике, но вносит свой посильный вклад в формирование конспирологического дискурса.
Но если книга Робинсона служит примером фактуальной трансформации антиконспирологического посыла в один из вариантов «теории заговора», то другим не менее интересным примером является трансформация концептуальная. В отличие от «любительских», как и в случае с Робинсоном, построений, замкнутых на эмпирической составляющей, концептуальная трансформация напрямую соотносится с теоретическим моделированием, имеющим все признаки объективной «научности».
Первым примером тому выступает работа С. Ю. Дудакова «История одного мифа: Очерки русской литературы XIX-XX вв.», являющаяся исследованием антисемитских конспирологических концепций в художественных произведениях указанного периода. В рамках монографии анализируются в основном тексты, к которым по той или иной причине интерес современного читателя утрачен. Обращение к выпавшим из пространства актуальности текстам позволяет автору создать контекст возникновения «Протоколов сионских мудрецов», уточнить некоторые моменты генезиса отечественной «теории заговора». Переходя к описанию более близкого к нам этапа развития конспирологической литературы, исследователь особо останавливается на причинах её популярности. По его мнению, реанимация и последующая актуализация конспирологической проблематики имеет конспирологическое же объяснение. «Широко развёрнутая кампания против Израиля и сионистского лобби в правительственных институтах США при полной безоговорочной поддержке мусульманского панарабизма, родственного по своим идеям панславизму, сделали возможным возрождение темы»{252}. Как мы видим, автор довольно смело скрещивает панарабизм с панславизмом, объявляя их родственными, игнорируя их естественные культурные, религиозные, социальные различия. Кроме того, следует указать на очевидный хронологический сдвиг. Панславизм, как социальная концепция, остаётся практически целиком в рамках XIX столетия, будучи его непосредственным порождением. Драматические этнические и политические процессы в Австро-Венгерской и Османских империях, борьба за независимость славянских народов не имеют никакого отношения к «кампании против сионистского лобби». Теоретические построения панславизма, разрабатываемые в трудах Н. Я. Данилевского и Н. Н. Страхова, также мало соотносятся с указанными вопросами.
